Продолжаю через... через... Господи, сколько прошло времени – и не сосчитать!
Труд мой в печати не опубликован. В litportal.ru тоже.
Резонанса никакого, ни в прессе, ни в Интернете. Провал. Или... или кто-то добыл сокровища? Добыл простенько и без шума?! Человек из редакции, человек из litportal.ru? Черт! (Прости, Господи!) Я ведь и не подумал, что так может случиться! Проскользнул счастливец мышкой, подмел все и летает теперь по миру на личном "Боинге", меня дураком-благодетелем поминая...
Сколько согдов перевернется в своих могилах!
А на что ты рассчитывал? Что поднимется лихорадка, и твое имя запестреет на страницах газет? Надеялся, что будут преследовать, как Остап преследовал миллионера Корейко? Надеялся, что попадешь на Петровку, в газеты и "Вести"?
Нет, не рассчитывал и не надеялся.
А почему расстраиваешься?
Неприятно, что получилось так, как будто бы сокровищ не было.
Ну и бог с ними. У меня другая задача.
Я продолжаю. О золоте Македонского больше ни слова.
Перед уходом что-то толкнуло меня включить телевизор, я включил и увидел Пьера Ришара со странно несчастными глазами, куда-то ускользающего с двумя душевнобольными и одной миловидной женщиной. Фильм, кажется, назывался "Психи бежали" или "Побег психов". Усмехнувшись вездесущности когерентного принципа, я покинул квартиру, надеясь никогда в нее не вернуться.
Павел дожидался меня на улице. Увидев его неподвижные холодные глаза, голову, продавившую плечи, я испытал странное чувство: мне показалось, что я по-прежнему нахожусь в своей палате – сплю или смотрю в потолок, – а то, что происходит, происходит независимо от меня, застывшего во времени, но со мной. Происходит, потому что должно происходить, происходить хотя бы в фантазии. И в этой фантазии Павел есть Харон, переправляющий мое тело, нет, душу, в надлежащее место. С помощью оплеух или угрозы их применения.
Через полчаса мы сидели в последней электричке и мчались по направлению к Туле. Всю дорогу (с самой больницы) Павел шел за мной следом на расстоянии вытянутой руки. И в вагоне сел сзади. Сначала я чувствовал себя неловко, ожидая удара, но со временем привык. Устроившись у окна, я представил Христа, позади которого идет сподвижник с полной обоймой выверенных оплеух. Решив, что мне повезло – ведь за Иисусом ходил Иуда с авансом в кармане – заснул, улыбаясь, и увидел над собой серый в сумраке потолок. Он светлел, пока мне не принесли таблеток в пластмассовом стаканчике. Проглотив их, я вновь оказался в электричке и решил больше не спать.
Не доехав до города Чехова несколько остановок, мы вышли, и скоро я ставил палатку в сухом подлеске. Павел, поняв, что намечается стоянка, сел в стороне на останки березы и сидел недвижно, пока не запылал костер. Поймав огонь, глаза его бесовски полыхнули, и он не смог не подойти к костру. Подойдя, сел напротив. Нас разделило пламя. Оно же грело прильнувшую к нему алюминиевую кастрюльку с водой.
– Ты понимаешь, что происходит? – спросил я, засыпая в закипевшую кастрюлю макароны, тушенку и порезанный репчатый лук.
Его подбородок совершил едва заметное обратно поступательное движение в горизонтальной плоскости. Я хлебнул из фляжки спирта, витаминизированного экстрактом морской капусты (последнее изобретение Брынцалова, любимейшего фармацевта алкоголиков) и предложил визави приложиться тоже. Его подбородок совершил едва заметное обратно поступательное движение в горизонтальной плоскости.
– Ты Паша Грачев? Мы ведь учились с тобой в 35-й школе? – завинтил я фляжку.
Он посмотрел взглядом Паши Грачева.
– Как хочешь, – понял я.
– Как ты меня нашел?
Он был я, я был он, и ответ пришел из меня самого:
– Привез даме телевизор, спрашиваю, где установить, а она от компьютера оторваться не может, прямо по плечи в нем сидит. Ну, уходя, спросил шутки ради, что такое этот Интернет, если голова в нем так крепко вязнет. Она сказала, что Интернет действительно Паутина, и в ней можно найти все, в том числе и то, что реально не существует. От этих ее слов я тебя вспомнил и заказал. И через две минуты увидел на экране твою рожу.
Я повернул кастрюльку на сто восемьдесят градусов. Чтобы покипела и другая сторона ее содержимого. Попробовав варево, – ничего, даже вкусно, и спросил:
– Я всю жизнь думал, почему ты меня бил.
– Не бил. Создавал, так сказать, давление.
Я покивал:
– И сейчас ты, ведомый каким-то принципом, пришел направить меня ко мне.
Он усмехнулся. Помолчав, я пожал плечами:
– Не знаю, почему это вселилось именно в меня...
– Я еще в школе заметил... – ответил он мысленно. – В тебе как бы два человека – один знает, от Бога знает, что надо делать, и способен это делать, а другой – бесов человечишка – делает. Из-за этого ты и псих. Знаешь, что делать, а делаешь совсем другое.
– Да. Всегда так. Последний раз был женат, так все знал, до мельчайшей детали знал, что надо делать, чтобы и жена любила, и теща, и тесть, и сестра его с мужем. А что не знать? – аффект помчал меня к земному моему раздраю, и остановиться я не мог. – Сорок уже было. Знал, что надо делать, какую ниточку дергать, как сильно и в какую сторону, а делал все наоборот, делал и жестоко тем мучился – ведь знал, что сказать надо было "бэ-э-э" и стать ростом метр семьдесят, и все бы заулыбались, и один за другим похлопали по плечу или поцеловали в щечку, а говорил "фф" на все сто семьдесят шесть, и все темнели, и опускали глаза, и затаивали обиду. А говорил я "фф" из-за линейки с делениями, которая сызмальства во мне вдоль сидит, сидит, все меряет и указкой указывает куда идти или бежать.
Он молчал. Глаза его ели огонь. Но, кажется, он слышал мои путанные после лекарств слова. Он слышал меня как сверчка, поющего свою песню, или шелест березовой листвы. И я почувствовал себя сверчком, почувствовал себя березовым листком, сережкой. "Сережкой ольховой, легкой, точно пуховой". Почувствовал, что, в самом деле, ступил из палаты "Люкс" в другой мир, в лучший мир, в котором человек кристален и живет прозрачно и ясно.
Согретый видом этого мира, я размяк, и мысль пошла по кругу:
– Жил я, жил, как все, учился, учился, претворял, претворял, гонялся за златым тельцом, а потом понял, что я – это не я. А когда живет, учится, знает и претворяет кто-то другой, засевший в тебе, не ты, но, то результат получается хуже некуда.
– Это у всех так, – поднял глаза Грачев. – В каждом человеке сидит Бог и человек, И человек всегда, почти всегда побеждает, ибо он – варвар.
Кулеш поспел, я подсел к Павлу, вручил ложку, и мы стали степенно есть, стараясь не съесть больше сотрапезника. Когда кастрюля опустела, он пошел с ней к ручью и вымыл. Потом мы пили чай, поглядывая друг на друга и светлеющее небо.
– Так вот, извини за банальность, – продолжил я, попив, – "земную жизнь пройдя до середины, я очутился в сумрачном лесу", и в нем на меня нашло. На меня легко находит – я ведь живу на границе фантазии и реальности. Но, молодой, я четко представлял, что такое фантазия, а что реальность... А сейчас... Сейчас я не могу сказать, что есть фантазия – мои квартира, моя палата или эта опушка, ты и ночь...
Павел молчал, и я хлебнул из фляжки. Энергичнее, чем прежде, и подвижная жидкость полилась по подбородку. Мне стало неловко, я затих. Тишина, прерываемая резким треском угольев, была живой, тьма – родной и теплой.
– В своей квартире ты был никому не нужен, – сказал он. – И вообще не бери в голову. По жизни надо идти. Если сидишь в норке, жизнь проходит мимо.