Таким образом, в связи с этим поручением 14 февраля я пересек Ла-Манш и вскоре занял место среди «великих мира сего». Я своими глазами увидел теперь ту картину, которую затем так часто описывал — картину «мирной конференции за работой». Председательствовал Клемансо, строгий, суровый, белый, как лунь, в маленькой черной шапочке. Против него — маршал Фош, всегда очень официальный, сдержанный, в сиянии славы и в то же время любезный. По правую и левую руку от них в роскошных креслах заседали представители держав-победительниц. Вокруг — гобелены, зеркала, позолота, яркие огни. Это был единственный раз, когда я имел разговор с президентом Вильсоном в качестве официального лица. Сейчас я расскажу, как было дело.
Конференция продолжалась в тот день очень долго, и было уже позже 7 часов, когда очередь дошла до стоявшего в программе вопроса о России. В этот вечер президент Вильсон в первый раз за все время своего пребывания в Европе уезжал в США, и ему надо было торопиться, чтобы успеть пообедать и попасть на поезд, отходивший в Шербург. Он уже встал с своего места, намереваясь покинуть конференцию, и момент был самый неблагоприятный для того, чтобы начать новый разговор да еще на такую неприятную и трудную тему. Тем не менее, с настойчивостью, вызванной той ответственностью, которую мне приходилось нести по отношению к нашим войскам, находившимся в России, ясно сознавая, какое тяжелое положение создалось, я решительно встал со своего места и обратился к президенту: «Не могли ли бы мы прийти к какому-нибудь определенному решению в вопросе о России? Война фактически продолжалась. Людей убивали и ранили. Какой политики мы, в сущности, придерживались? Стремились ли мы к миру или к войне? Должны ли мы были остановиться или идти вперед? Неужели президент уедет в Америку, оставив этот вопрос совершенно неразрешенным? Что должно было случиться за время его отсутствия? Неужели ничего другого, помимо этого все продолжавшегося бесцельного, неорганизованного кровопролития, впереди не предвиделось вплоть до его возвращения? Без сомнения, на все это должен быть дан какой-нибудь ответ».
Президент, вопреки моим ожиданиям, проявил большую любезность. Он повернулся опять к столу и, опершись локтем на спинку кресла Клемансо, выслушал стоя все, что я имел сказать. А выслушав, просто и откровенно ответил следующее: «Россия представляет собою задачу, решения которой он не знает и на решение которой не претендует в данный момент. На пути всякого политического курса лежали серьезнейшие препятствия, а между тем рано или поздно какой-нибудь курс все же необходимо было взять. Он горячо желал бы оставить Россию вообще, но готов, если бы это оказалось нужным, встретиться с одними большевиками (т. е. без русских националистов) на Принцевых островах. В том же случае, если бы на Принцевых островах не удалось ничего достигнуть, то он готов участвовать в равной доле со всеми другими союзниками в проведении всех тех военных мероприятий, которые они найдут нужным применить для того, чтобы помочь русским войскам, находящимся на поле сражения». Сказав это, президент покинул конференцию.
Для меня было ясно, что какова бы ни была политика союзников по отношению к России и какие бы мероприятия ни были приняты для ее проведения, необходимо было создание какого-нибудь центрального органа для рассмотрения и согласования русского вопроса. К прежним пятидесяти восьми комиссиям можно было без ущерба прибавить пятьдесят девятую, которая ведала бы русскими делами.
На следующий день на специальном заседании на Кэ д’Орсэ, на котором разбиралось положение дел в России, я предложил, с одобрения Бальфура, создать специальный союзный совет, который ведал бы русскими делами и состоял бы из политической, экономической и военной секций; этому совету должна была быть предоставлена исполнительная власть в пределах политики, выработанной союзными правительствами. Я предложил также немедленно выяснить, какие имелись в распоряжении средства для военных действий и как их лучше можно было бы координировать.