______________
* "Каков хозяин, таков слуга" (фр.).
С попечительством Магницкого была учреждена и новая должность директора университета. До меня занимал ее медик Владимирский очень недолго. Прекрасный сначала, он через несколько месяцев никуда не годился. Люди переставлялись, как шашки в руках опрометчивого игрока. На его место поступил доктор медицины и хирургии, надворный советник Трифон Егорович Л-ров. Хирургические операции он вздумал делать и над университетом. Раздражительный от природы и по болезни, он по временам доходил до исступления. Говорили, что он родом из южных славян, но в нем были все инстинкты их южных соседей. Он постоянно употреблял опиум в сильных приемах. В один из пароксизмов своего раздражения он прописал себе такую ужасную дозу, что аптекарь не решился отпустить ее без рецептуры официального врача Фукса (который был и ректором университета). Можно судить, как приятно было мне находиться в ежедневных сношениях с такою личностью. Расскажу только один пример его любезного обращения со мною. Раз я как-то заболел и послал к нему вместо себя своего помощника, надзирателя, служившего и соглядатаем за моими действиями, с ежедневною рапортичкой. Взбешенный, что не я сам пришел, и не разбирая причины, по которой я не мог прийти, он приказал моему помощнику сказать мне, что он плюет на мои рапортички. Этого я не мог вынести; хотя больной, я оделся, отправился к нему и расквитался с ним по правилам Ветхого завета... после чего ему так не поздоровилось, что он был вынужден прибегнуть к усиленному приему опиума. Через месяц, два, он пошел к праотцам своим.
Уже до меня в университете была ломка всему, что в нем прежде существовало. Начальники, профессоры, студенты, все подчинялось строгой клерикальной дисциплине. Науки отодвинулись на задний план. Гонение на философию доходило до смешного фанатизма, если фанатизм, в чем бы он ни проявлялся, может быть когда-либо смешон. Например, во всех аудиториях на кафедрах вычеканен был золотыми буквами текст, приноровленный против этого злохудожественного учения. Руководства немецких ученых, как растлевающие душу, были изгнаны из университетских курсов; преподавание многих учебных предметов, основываясь на богословских началах, как будто готовило студентов в духовное звание. Профессор русской литературы читал большею частию духовное красноречие; образцом слога, по предложению попечителя, служили некоторое время Четьи-Минеи. Имена Карамзина, Батюшкова, Жуковского, Пушкина не смели произносить на лекциях. За то, что профессор всеобщей истории строго придерживался подобных начал и читал ее по Боссюэту, он прозван был русским Боссюэтом. Также и несколько других профессоров облечены были в почетные имена европейских ученых, - имена, которые так же шли к тогдашним казанским знаменитостям, как бородачу-прасолу кафтан маркиза или султана кардинала. Профессор поэзии, добрый старичок, в иссохшей голове и сердце которого не было и чутья поэзии, почитатель не только Хераскова, но и графа Хвостова, удостоился названия пресловутого во время оно французского литературного законодателя (не помню хорошо, Лагарпа или Боало, которого он перевел несколько сатир). На лекциях его разбирали одни переложения псалмов. Только с увольнением Магницкого он дерзнул написать и напечатать в "Казанском Вестнике" пасторальное стихотворение в подражание идиллии И.И.Дмитриева, кончавшееся стихом: "Ты рвешь цветы с ее могилы". С каким восторгом подал он мне нумер журнала, в колыбели которого почивало это новорожденное дитя, и, потирая себе руки, сказал: "Вот-ста каковы мы теперь", как будто посягнул на отчаянный подвиг.
Долгом почитаю оговорить, что и в мое время, помимо бездарностей, были достойные преподаватели и ученые, служившие науке с любовью и пользою, как-то: медики Фукс и Лентовский, естествоиспытатель и археолог Эйхвальд, ориенталисты Казембек и Эрдман, астроном Симонов, математик Брашман. Говорили, что профессор математики, Лобачевский, пишет какой-то курс этой науки, долженствующий сделать в ней громадный переворот; но, когда издан был этот курс, оказалось, по суждению компетентных критиков, что гора родила мышь. В одно время был любимцем Магницкого француз Жобар, знаменитый борьбою с ним, утомивший своими жалобами трех министров: князя Голицына, Шишкова и графа Уварова до того, что ему велено было выехать из России. Бешеный его характер свернул ему голову, умную, начиненную хорошими познаниями. Г.Феоктистов достаточно упоминает о нем в своей статье. Лектор немецкого языка К., ловкий человек, бывший прежде католиком, потом лютеранином, перешел наконец в православие. Церемония миропомазания была торжественная. Магницкий, бывший недаром его крестным отцом, исходатайствовал ему Владимирский крест 4-й степени. Не только студенты, даже профессора воспитывались в строгой дисциплине. "Вы жалуетесь, - говорил мне профессор Никольский, подняв руку и сложив три пальца в виде благословения, между тем как в душе своей ненавидел меня, - вы жалуетесь, государь мой, что ныне служба здесь тяжела. Посмотрели бы, что было до вас". И начал он мне поведывать чудеса только что минувшего времени. За профессорами наблюдали, чтоб они не пили вина. Из числа их, некоторые весьма воздержанные, но привыкшие перед обедом выпивать по рюмке водки, в свой адмиральский час, ставили у наружных дверей на караул прислугу, чтобы предупредить грозу нечаянного дозора. Таким образом, прислушиваясь к малейшему стуку и беспрестанно оглядываясь, преступник дерзал ключом, привешенным у пояса, отворял шкап, где, в секретной глубине, хранилось ужасное зелье. У одного из ученых мужей, которому прописали вино в микстуре, был директором, внезапно посетившим его, запечатан сосуд, вмещавший в себе запрещенное питье. Медик, осмелившийся прописать такое лекарство, равно как и пациент его, остались на замечании. Только один доморощенный Боссюэт, настоящий революционер против магометова кодекса, не являлся на лекции по целым неделям. На торжественных университетских обедах, и в мое время, пили тосты не шампанским, а медом. Студенты подчинялись строгим монастырским правилам. Не говоря об общих утренних и вечерних молитвах при восстании от сна и отхода ко сну, везде в учебных заведениях соблюдаемых, произносились еще молитвы перед завтраком, обедом и ужином и после них. За завтраком дежурный студент читал вслух духовную книгу, за обедом тоже, за ужином тоже, и все это при неминуемом стуке тарелок, ложек, ножей и вилок, при разносе прислугой кушаньев. Прекрасные, святые слова непременно ударяли в слуховой орган, в нем и пропадали, потому что нельзя было в одно время слушать внимательно и утолять голод. Много ли этих слов в эти часы пали на сердца слушателей? Все, что для молодых людей должно было быть духовною потребностью, делалось уже докучным бременем, противно словам божественного учителя: "Иго мое благо, и бремя мое легко". Студент, ставивший свечи к образам и клавший большое число земных поклонов, был на замечании отличного. Всякий здравомыслящий человек убежден, что нравственно-религиозные начала должны быть поставлены в основание всякого воспитания, необходимы на всех путях жизни, но разве эти начала не могут ужиться мирно с науками, разве должны вытеснять их из учебных заведений? Обстановка карцера и дисциплина для содержащихся в нем доставили бы богатые сюжеты для кисти Гогарта{493}. С удовольствием могу сказать, что ни один студент не был посажен мною в это чистилище. От стен университета, хотя и обновленных, веяло каким-то холодом, какою-то гнилью старых аббатств. К чести студентов моего краткого инспекторства я должен сказать, что не слыхал ни об одном буйном или безнравственном поступке их. В это время прибыли из Виленского университета в Казанский трое студентов-филомафитов{493}: Ковалевский, Верниковский и еще третий (не помню его имени). Что сделалось с двумя последними, не знаю. Ковалевский составил себе почетное имя как профессор восточных языков. Он смотрел тогда красною девушкой. Все они с любовью предались науке. Одну участь с ними имел Мицкевич и другие виленские студенты-филомафиты, но ему дарованы были особенные льготы... С ним я познакомился у издателя "Телеграфа", Н.А.Полевого* (помнится, в 1829 году), когда этот жил на 1-й Мещанской. Мицкевич не походил тогда на врага России: казалось, воды не замутит. Прибавьте к монастырской жизни, на которую я был обречен, нездоровую местность и нездоровые воды Казани. Волга отстоит от города в шести верстах, следственно, доставка из нее ежедневно воды чрезвычайно затруднительна, да и сопряжена с большими расходами. Разливаясь в половодье до самого города и входя в берега только в июне, она образует на этом пространстве настоящие Понтийские болота, которые в жаркое время гниют и издают миазмы, заражающие воздух. Этим испарениям обязаны жители сильными лихорадками, имеющими, особенно для приезжих, худые последствия. С другой стороны города - тоже болота. Остается казанцам довольствоваться водой из озера Кабана, где летом купают лошадей и куда зимой свозят всякую нечистоту. Как здорова она, можно судить по зеленым шапкам, всплывающим на ней, когда ее кипятят, и по роям зеленых букашек, появляющихся в ней, когда она постоит в сосуде хотя четверть часа. Тогдашний главноуправляющий путями сообщения, принц Виртембергский, приезжал до меня в Казань для осмотра тамошней водяной местности и вместе с тем хотел приискать средства помочь этому бедствию. Его поместили в доме клуба, где он имел удовольствие слушать за стеной стук биллиардных шаров. Это неловкое помещение так рассердило его, что он сказал при отъезде: "Жители Казань свинья, а короший вод им дам". Впоследствии составлено было много проектов, чтобы провести воду из источников, находящихся в нескольких верстах от него; если не ошибаюсь, Казань до сих пор не имеет "короший вод". Прибавьте к этой невзгоде и ту, что во время дождей при мне была на улицах грязь непроходимая, и надо было ездить в легковом экипаже не иначе, как тройкой, а на одной из торговых площадей, кажется на Сенной, случались утопленники в грязи. В сухое время поднималась тонкая пыль, которая проникала во все щели и облекала все предметы в комнатах пепельным саваном.