Не о том думал он, насколько умен или не умен, опытен Гонпкпн вообще, а есть ли в нем и в достаточной ли мере неопределимая тайна духа, которая помогла бы ему с ножом в руках ползти вперед и бесшумно снимать солдат неприятеля. Вообще-то Павел был смел, умен, любил Родину, родных, любил Катю Мпхееву. Но есть ли в нем тот дух, который нужен сейчас, в этот момент, для необычных поступков? Минутные сомнения своп Афанасий тщательно затоптал, как ошибочно подожженный запальный шнур, и убедил себя в том, что сомнение это не успело передаться Гоникину.
Когда спустились к железной дороге, Чекмарев перестроил порядок.
- Впереди пойду я, за мной - Михеева, а ты, Павел, замыкаешь.
Теперь ему стало все яснее и определеннее, и он без колебания подползал с ножом в зубах к часовому, ходившему у вагона. Ветер тянул со стороны реки, доносил запах жилого вагона, дыма сигареты. В темноте Афанасий подполз к вагону, встал, прижимаясь к буферу, потом отодвинулся за буфер. Солдат был выше его ростом, и поэтому, когда он, помочившись, вывернулся, перешагивая через рельсу, Афанасию пришлось подняться на носки, чтобы левой рукой зажать шапкой рот, а правой ударить в спину. Осторожно, как бы укладывая спать, он опустил солдата на шпалы между рельсами, снял шинель и надел ее на себя. На спине она была теплая чужим теплом и влажная чужой кровью. Не застегиваясь, с автоматом он побежал к другому вагону происходило там что-то опасное и неладное.
Немец сидел на распластанном Гоникине, бил его голову о шпалы. Почему он не шумел, не звал своих, Афанасий узнал потом, когда коротким резким ударом ножа убил его: во рту солдата был кляп, и он не мог выплюнуть его.
По тальнику они выходили к своим, и Афанасию все казалось, что действовал он в схватке с немцами с деловой целесообразностью: они мешали ему пройти к Волге, а ему хотелось пить. Так он думал и когда вышли на затянутую льдом песчаную отмель. Но после утоления жажды волжской водой все изменилось в его представлении: если бы и не хотелось пить, все равно он поступил бы так же.
Катя Михеева и тут вела себя по строгому, ей одной ведомому закону: сначала вымыла руки, потом умылась, потом рукой ковшичком зачерпывала из проруби и подносила к губам воду.
Гоникин лег грудью на наледь, пил взахлеб, постанывая от ломоты в зубах. Потом, жмурясь, жаловался на головную боль в затылке.
"Размагнитил сам себя трепом, вот и оплошал, дал немцу сесть верхом". Афанасий утаил эту мысль, потому что не был уверен в ее правоте. И он припомнил, что большая часть попридержанных им вовремя выводов о людях оказывалась потом односторонней или уже ненужной.
От усталости Афанасий долго не мог заснуть, пока Рябинин не укрыл его поверх шинели тулупом. И во сне он будто бы проснулся, и пробуждение его было давним подтверждением его счастья: будто в шесть утра вся семья на ногах, даже маленький мальчик, вроде бы сын и вроде племянник, умытый, причесанный, сидит за столом на своем высоком стуле, сам ест кашу и кормит плюшевого красноносого медвежонка по-братски - ему поднесет ложку, потом себе.
И будто бы тут же, в доме, Катя, ей что-то говорят, а она с мудрым эгоизмом беременной никого и ничего не понимает, кроме самой себя и того, кто толкается в ней.
- Ох, неловко мне, - говорит ей Афанасий, - не оправдал надежд, вернулся к причалам. Что мужики-то подумают, а?
Она по-придурочьи мотает головой, наброшенная на плечи вязаная кофта падает на пол, и Афанасий, опередив неловкие движения Кати, поднимает кофту, укрывает плечи Кати, и что-то никак не получается. И место свое в жизни надо искать заново. А место это старое, но к нему никак не привыкнешь. Что-то утеряно им, и отцом, и матерью, и еще какими-то людьми в доме. И ему так тяжело и горько было - ничто не откликалось на его зов.
И он, проснувшись, с минуту раздышивался.
"А ведь действительно, - подумал Афанасий, - все правда, что-то утеряно навсегда, чему-то научился. Закончится война - и пойду на причалы. И там, на старом месте, не так просто будет найти себя. И не только мне.
А искать надо сейчас свой завтрашний день".
18
В скрещении прожекторных лучей видно было, как сыпались из самолета бомбы. Редкие выщелки зениток, обвальный взрыв бомб, выплеснувший воду к ногам, загнал их в щель - неглубокую, до каменного дна озаренвую вспышками стрелявших у оврага зенпток.
Чем гуще ревели самолеты в темном небе, а с земли чаще били зенитки, тем, кажется, меньше становилась Катя - прижимаясь к Афанасию, она лезла головой в подмышку ему, жарко дышала.
"Ну, теперь-то я пропал, - думал он, - ну и девка...
Хоть бы ранило меня!" Это была последняя мольба его перед тем, как переступить разделявшую их недомолвку.
А когда вылез на свежак, сам не узнал своего развеселого полного голоса:
- Катька, пошли!
- Еще посидим... стреляют же. Иди сюда...
Грохот и грозовое пламя разворотили обрывистую кручу оврага. Катя растолкала куски закаменелого суглинка, Еылезла из щели, ощупывая дымно-пыльную мглу.
- Афанасий... Афоня!.. Мама!..
- Не шуми, - отозвался потускневший голос Афанасия. - Отвали камни с ног.
Огляделась. Он лежал на спине, пытался сесть, ошзраясь локтями о землю. Никаких камней на ногах не было, и ног не было. На белом лице его жарко круглились глаза.
- Эх, Катя, поздновато хватился я...
- Помогите! - закричала Катя. Она метнулась, налетела на кого-то, опрокинулась навзничь. А когда пришла в себя, увидала, как по оврагу уходили солдаты с носилками, хрустя гравием. Рябинин и солдат что-то делали с ее рукой.
- Дай ей воды. - сказал Рябинин.
Солдат поднес к ее губам консервную кружку.
- Не плачь, - сказал он, - бывает хуже.
Подошла Федора с винтовкой. На темном ветру трэпыхались уши малахая на ней. Она наклонилась к носилкам, ласково, со скрытым заискиванием спрашивая Рябинина:
- Кого с таким почетом понесли?
- Катерину Михееву ранило, - сказал Рябпнин.
Федора остановила на лице Рябпнпна тяжелые, только что заглянувшие в свое неизбывное горе глаза.
- А-а-а. Ну, мне не попутно.
- Жестокая ты, Федорка... война же...
Федора затянулась дымом цпгаркп, держа ее в рукаве, дыхнула дымом на сторону.
- Она очень совестливая... Пашку Гоникина отняла, Афоню сгубила. Не она, он не попал бы под бомбу. Крутила подолом, как сучка хвостом.
- Что же говорить, воина войной, а жизнь жизнью.
Понесли, что ли?
- Конечно, понесем, не бросать же своих... О господи, когда только поумнеют люди. Катюша, ты стопи, не терпи... Прости уж меня.
19
Потеря крови была невосполнима, и Афанасий Чекмарев, не приходя в сознание, умирал легко. И только виделся ему белый, незапятнанный зимний первопуток. Шибкой рысью мчались с отцом в ковровых санках на рысаке в гости к матери. Ноги холодели в непроглядно-белой снежной бесконечности. А совсем рядом, за теменем, жаркие голоса и чьи-то глаза светятся пз голубого соленого чгия. И хотя оп смотрел вперед на седую, переплетенную с метелью грпзу коня, он все равно видел, не оборачиваясь, эти испечалепные до бездонной черноты глаза за своей спиной. Оп оборачивается к темноте навсегда.
Рябпнин сидел на кочкарнике, жевал сухой с плесенью хлеб, взглядывая на меняющееся лицо Афанасия.
Над перелеском текла с извечным постоянством утренняя заря, красным холодом жгла вершины деревьев.
Поднялось солнце, заиграло на льду реки. Морозный воздух стал свеж, густ и радостен.