Но особенно часты разговоры о политике. Друзья — Макаенок, Шамякин, Кулаковский, Василевский — вообще говорили очень откровенно, доверяя друг другу. Я невольно через стенку слушала. Еще когда мои однокашники, друзья о политике понятия не имели, я ею буквально пропиталась.
ХХ съезд КПСС и доклад Н. С. Хрущева «О культе личности» обсуждались чрезвычайно горячо и долго. Были сторонники и противники обоих — Сталина и Хрущева, каждому из литераторов оказалось что вспомнить. Впрочем, родные наши и папиных друзей пострадали мало — они ведь были крестьяне, а от репрессий гибла партийная и творческая элита. Все единодушно утверждали, что в 1937 году и позже они, шестнадцати-семнадцатилетние, о репрессиях понятия не имели, даже жившие в городах.
Однажды один из наших пожилых гостей-писателей, не помню кто — он вскоре и умер, рассказывал об обстановке в Минске в 1937 году: работники высоких учреждений, не дожидаясь арестов, выбрасывались из окон, стрелялись, травились. В результате властная элита поменялась почти на 100 %. Кстати, в Минске в 1930-е годы велось делопроизводство, существовали школы и выходили издания на четырех официальных языках: белорусском, русском, польском и еврейском.
Однажды зимой мама меня послала разыскивать отца: работа в Союзе писателей давно закончилась, а его все нет и нет. Оказывается, его четыре часа держал на морозе Алесь Кучер, объясняя, почему в 1937 году он не мог не писать доносы. По своей всегдашней деликатности Шамякин, хотя мерз, не прерывал наболевшую исповедь своего старшего коллеги.
Нынешний известный русский исследователь времен сталинизма Юрий Жуков, который глубоко изучил архивы, утверждает, что за каждым «делом» репрессированного — как минимум два доноса на него.
В середине 1950-х годов из Сибири вернулись Владимир Дубовка (он часто приезжал в Минск из Москвы, и я его хорошо помню), Сергей Граховский, Ян Скрыган, Федор Кулешов. Нашим соседом в доме по ул. К. Маркса стал Ян Скрыган, с младшей дочерью которого Галей я дружила. Ян Скрыган (вот уж кто — настоящий интеллигент!) довольно откровенно рассказывал Шамякину о своей жизни — рассказывал то, что мы не читали в «Архипелаге ГУЛАГе» А. Солженицына, да и вообще нигде не читали — ни тогда, ни теперь. Многие украинские писатели, в свою очередь, вспоминали о кровавой деятельности Н. С. Хрущева, первого секретаря ЦК, на Украине в 1930-е годы, а московские — о его же призывах к репрессиям в Москве. Почему мне их рассказы запомнились так хорошо, но оказались отвергнуты Шамякиным?
Многие произведения И. Шамякина 1950—1960-х годов написаны в русле доклада Н. С. Хрущева. Он вообще к нему относился лучше, чем к Л. И. Брежневу, и тем более — к М. С. Горбачеву и Б. Н. Ельцину. И хотя я в 1990-е годы и в начале «нулевых» приносила отцу книги ученых, в том числе иностранных, с аргументированными разоблачениями доклада Хрущева по всем его более чем 60 пунктам, отец остался при своем мнении. Скорее всего, ему так глубоко в душу запала исключительная атмосфера 1950—1960-х годов, что он на всю жизнь связал ее с именем Хрущева.
Да, атмосфера 1950—1960-х годов была удивительная, и для меня тоже это — наилучшее в жизни время. «Физики» и «лирики», вечера поэзии в Политехническом музее, журнал «Юность», песни Булата Окуджавы, романтика «Алых парусов», туристических походов и открытия новых земель. Недаром же мои брат и муж стали геологами, вечными бродягами.
У нас, детей интеллигенции, приученным к чтению, — еще были и многократно перечитанные собрания сочинений Майн Рида, Фенимора Купера и Жюль Верна, «Библиотека приключений», «Библиотека фантастики», постоянные подписки на научно-популярные журналы: «Наука и жизнь», «Вокруг света», «Знание — сила», «Техника — молодежи», «Юный натуралист», «Юный техник». Жили в постоянном поиске, в мечтах, в стремлении ко все более дальним горизонтам.
Но только назвать стоило бы ту среду и дух времени не «оттепелью» (это слякоть, хмурое небо, грипп), а как-то иначе, учитывая, кстати, при всей обаятельной для элиты атмосфере, ухудшение общего состояния общества. Вернее, все, как и сегодня, состояло из парадоксов, невообразимых противоречий и переплетений добра-зла.
При всех заслугах Хрущева в даровании некоторых свобод все же больше тогда, как мне кажется, действовала инерция Победы, волна послевоенного восстановительного энтузиазма, которая затухала не сразу, постепенно. И наше поколение имело счастье ее застать. А на самом деле, как я показала раньше, вспоминая детали, жизнь в 1960-е годы значительно примитивизировалась. Достаточно вспомнить похвалу Никиты Сергеевича показать по телевизору «последнего попа», взрывы церквей в центре Минска, закрытие в 1961 году Киево-Печерской лавры. Н. С. Хрущев фактически осуществил экономическую и духовную контрреволюцию, но никто этого не заметил среди либеральных, постоянно звучащих побрякушек, общей, что правда, динамики в творческо-художественных процессах — бардовских песнях, повестях Василия Аксенова, многих отличных комедиях и прочего, так притягательного для нас тогда.