В-четвёртых, человек, который хочет прожить жизнь без бед, уподобляется тому, кто вовсе не хотел бы жить. Ведь беды и невзгоды неотделимы от жизни. Жить с ними или не жить вовсе – так стоит вопрос. Третьего не дано. Желать же это «третье» – значит умножать страдания, так как это желание неосуществимо и, следовательно, неразумно.
В-пятых, мы не должны упускать из виду, что на вещи, попавшие нам в руки, все люди имеют право в той же степени, что и мы. И если у кого-то есть нечто большее, чем то, чем владеем мы, то с этим нужно примириться, не отравляя себя завистью. Только нам и никому более принадлежит неделимое богатство нашей души.
В-шестых, наша доля в «совместном прибытке» – в той части всеобщего богатства, которой мы владеем, – дана нам в долг Великим Заимодавцем – «Творцом прибытка». И он может в любой момент изъять эту долю и передать её другому. Если бы не происходило вечного движения, перераспределения богатства, этого «совместного прибытка» между людьми, то и нам ничего бы не досталось. И если, упуская что-то из рук, приходится возвращать свою долю во всеобщее и постоянно перераспределяющееся богатство, то не стоит печалиться и грустить. Да и то сказать: возвращаем мы мелочи, а сохраняем великий дар – душу.
В-седьмых, если уж печалиться, то печаль должна быть абсолютной – полной и вечной. Но мы уже установили, что печалиться не стоит вообще. Здесь противоречие, которое должно разрешаться в пользу второго требования. Для того же, чтобы вообще не знать печалей, нужно ничего не иметь, не стремиться к прибытку. Все поистине необходимое будет человеку дано: даже кит не остаётся без пропитания, а ему вон сколько нужно… Человек же стремится к обладанию многими ненужными вещами, которые ему только в тягость и мешают жить.
В-восьмых, мы должны разобраться в истинном значении вещей и всего происходящего и ненавидеть действительно дурное, а не ненавидеть таковым не являющееся. Уж, казалось бы, что может быть хуже смерти. Но она неотъемлема от жизни человека – разумного и смертного живого существа. И если представить, что он может выбирать между тем, чтобы быть, каков он есть, и не быть вообще, то выбрать нужно более предпочтительное – быть, существовать. К тому же в смерти есть и то положительное, что, умерев, человек покидает юдоль скорби и попадает в интеллигибельный мир, где нет ни бед, ни страданий.
В-девятых, утрачивая что-то, мы должны вспоминать о том вещественном и духовном богатстве, которое у нас ещё остаётся. Это послужит утешением в беде.
Наконец, в-десятых, всякая утрата – благо, так как она уменьшает количество ждущих нас потерь, утрат и огорчений [5].
«Зерцала» концентрировались на тех советах, которые могли понадобиться либо человеку, который стремится обрести власть, либо правителю, который ею уже обладал, но мог нуждаться в её сохранении и правильном использовании. Попутно рассматривались многие вопросы адаба.
Аргументы и факты
Способы доведения до читателя идей, содержащихся в «зерцалах», могут показаться нам непривычными. Поэтому необходим краткий обзор их внутренней логики, обоснования истинности многочисленных правил и рекомендаций, придания им убедительности. «Княжьи зерцала» редко напоминали серьёзные научные трактаты. Сочинители-жизненаучители прекрасно понимали проблему формы, которая способна передать определённое содержание. Во введении к «Правилам дольней жизни и религии» аль-Маварди пишет, что «сердца́ находят отдохновение в разнообразии искусств, но скукой наполняются от повторения одного и того же» [6]. Этим он объясняет использование в «зерцалах» «точности законоведов и тонкости литераторов, притч мудрецов-философов и назиданий красноустов, речений стихотворцев».
В предисловии к «Приятному плоду для халифов» Ибн-Арабшах сетует, что люди не прислушиваются к тем назиданиям, с которыми обращаются к ним мудрецы, если их не заинтересует форма проповеди. Поэтому мудрецы (на то они и мудрецы!) стали вкладывать свои слова в «уста диких зверей, обитающих на горах и в лесах, неприручённых животных и скотов, разных птиц, морских китов и других водных обитателей». Тут-то, по мысли Ибн-Арабшаха, и срабатывает механизм привлечения читателя. Ведь животным не присущи ни мудрость, ни воспитанность, ни догадливость, ни проницательность, ни речь. А если они проявляют все эти свойства, то читающий человек удивляется и, задерживаясь на словах бессловесных тварей, воспринимает поучение. Иной и задумается: если уж звери ведут себя таким достойным образом, то человеку тем более пристало так поступать [7].