Вот я и забочусь о создании у каждого из моих детей сильных впечатлений.
Как я это делаю? Да разве обо всем скажешь!
Вот, к примеру, как я преобразил уроки чтения.
Раньше я мог задать детям наизусть стихи и рассказы, а на другой день требовал, чтобы они ответили мне урок. «А ну-ка, что было задано!» — не спрашивал, а грозил им и выискивал, кого проверить, проконтролировать, оценить. Тогда руку поднимали только смелые. Большинство детей в это время опускали головы. В классе воцарялась тишина, но не такая, какая воцаряется в переполненном концертном зале, когда дирижер поднимает палочку, чтобы через секунду устроить величественную встречу человека с прекрасным. Нет, в классе не воцарялась такая тишина, и у детей не замирало сердце в предвкушении чего-то радостного и необычного! У них сердце замирало от страха. Эта мертвая тишина в действительности была криком их души: «Учитель, пойми, мы же боимся тебя!»
Но какое у них оставалось впечатление от таких уроков? От художественного произведения — почти никакого. Обо мне же у них создавалось и упрочивалось впечатление о том, что учителя вот такие — злые, им только отвечай да отвечай урок! Так из-за меня мутнели у них хрусталики эмоционального восприятия, вместо того чтобы становиться прозрачнее и радостнее.
Тогда я не думал о том, во что могут превратиться в духовном мире моих воспитанников прекрасные поэтические образы, какими советниками могли бы стать для них достойные любви и подражания герои сказок и рассказов. Я просто наивно полагал, что если ребенок выучит хорошо и прочтет мне бойко этот стишок, если возможно подробнее перескажет мне содержание этого рассказа и если его ответы на мои вопросы совпадут с тем, что ему следует сказать и чего я ожидаю, то и с духовным миром тоже будет все в порядке — эти стихи, эти рассказы и сказки так и войдут в его духовный мир, куда же им деться еще! Чем прочнее выучит ребенок учебный материал, тем сильнее он запечатлится в его памяти — вот на каком уровне понимал я тогда смысл впечатления, и груду формальных знаний я с легкостью путал с духовным миром ребенка.
А если уж совсем откровенно, вовсе не интересовался этим духовным миром, этим «миражом». Ну что же, что на моих уроках чтения не вспыхивали аплодисменты, как они вспыхивают в концертном зале, как только дирижер опускает палочку. Зачем мне нужно, чтобы они выкрикивали: «Как было интересно! Как было хорошо! Давайте еще! Спасибо!», как выкрикивают в концертном зале: «Браво! Бис!» Я же давал им не концерты, а уроки. Урок и концерт Чайковского — это разные вещи.
Только вот что меня удивляло: почему они с таким равнодушием относились к великолепным стихотворениям Галактиона Табидзе, этим чудным рассказам Важа Пшавела. И понадобились годы, чтобы задать себе простейшие вопросы: разве Галактион Табидзе для того и писал свои стихи, чтобы я пугал ими своих детей и силой заставлял учить их наизусть? Что бы он мог сказать мне, узнав, как я обогащаю духовный мир моих воспитанников его поэзией? Разве похвалил бы он меня: «Молодец, учитель Амонашвили, главное, чтобы твои ученики зубрили мои стихи, а какими способами ты их учишь, это неважно!» Нет, не похвалил бы он меня, не похвалили бы меня ни Важа Пшавела, ни Акакий Церетели, ни Илья Чавчавадзе, ни Яков Гогебашвили, никто, никто, чье духовное наследие я давал детям как сумму знаний. Не похвалили бы потому, что это один из тех случаев воспитывающего обучения, когда не всякое средство может быть оправдано целью, тем более что здесь и цель расходилась со средствами и не всякие знания могут быть названы знаниями.
И кроме того, разве можно назвать суммой знаний литературное творчество этих людей? Каждое стихотворение, каждый рассказ — это сгусток эмоций, переживаний, мыслей, призывов, предупреждений. В них надо окунуться, надо пропитаться ими, воспринять их сердцем. Теперь я твердо следую той мысли, что
духовный мир ребенка может обогащаться только в том случае, если он это богатство впитывает через дверцы своих эмоций, через чувства сопереживания, сорадости, гордости, через познавательный интерес; насильно обогащать этот мир равносильно тому, что злонамеренно сажать райские яблоки в отравленную почву.
Духовный мир ребенка не может пустовать, пустого духовного мира не существует. Он обязательно заполнится, в него обязательно вселятся образы, впечатления, возникнут переживания, мысли, идеи, идеалы, убеждения. Духовный мир ребенка подобен храму, забрасывать который равносильно педагогическому преступлению. «Заброшенным храмом черти завладеют», — гласит народная мудрость. Своим исключительным долгом я считаю помочь детям заселить свое уникальное духовное царство великолепными образами человеческого творения, посеять там зерна возвышенных идей, из которых вырастут потом убеждения, мировоззрения, моральные устои.