После обеда до начала занятий в продленке остается 40 минут.
Это время дети обычно проводят свободно: играют во дворе, читают в библиотеке, обмениваются марками, спорят о чем-то, играют в шахматы, в настольные игры, заняты книгами собственных «сочинений», просматривают диафильмы и мультфильмы, упражняются на шведской лестнице и, конечно, шалят тоже.
Но эти 40 минут у нас нашли и другое применение: каждый день в это время — после обеда до начала занятий в продленке — я принимаю детей по личным вопросам. Нет, это не какая-то форма педагогической бюрократии! Дети имеют свои проблемы, они нуждаются в помощи, совете, поддержке, улыбке, утешении. У них имеются свои секреты, им хочется сказать о них человеку, которому верят, это им нужно для успокоения души. Возникает необходимость поговорить со мной обстоятельно, наедине. Когда все это сделать? Во время перемен? На уроках? После уроков? Не получается, не всегда получается так, чтобы в процессе работы со всем классом я выкроил хотя бы пару минут для обстоятельного и «секретного» разговора. Поэтому предпочел выделить для этого специальное время.
Когда я впервые назначил им часы приема по личным вопросам (в октябре этого учебного года), они пришли в мой кабинет все. Мне пришлось объяснить им, что значит личное дело и как я их буду принимать... И дети начали ходить ко мне — в день 2—3, может быть, и 5—6 человек. Иногда я сам приглашал кого-нибудь поговорить. По мере того как углублялось наше взаимопонимание, дети все больше и откровеннее доверяли мне свои тревоги и переживания, свои надежды и ожидания.
«Какое личное дело может иметь ребенок?» — скажет мне раздраженно иной педагог. До этих приемов я сам об этом не имел представления.
Придут ли дети к своему императивному педагогу для душевного откровения? Нет, не придут, какое бы время им ни назначили. Не придут потому, что дети от этого не ждут добра. Они уже приучены к тому, что их педагог не умеет прощать и, вообще, с ним можно говорить только об учебе, общественной деятельности. Они и понятия не имеют о том, что можно поделиться с ним своими другими проблемами. И педагог сделает вывод, что у ребенка не возникает личных вопросов. Сказать откровенно, когда я разъяснял моим ребятишкам, по каким делам они могут приходить ко мне за советом, помощью, то сам разволновался: а придут ли они ко мне?..
— Можно? — заглядывает ко мне Кетино. Она стесняется, чем-то озабочена. Лицо опухшее. Я и сегодня утром, увидев ее, хотел спросить: не упала ли она, не ударилась ли?
— Можно, конечно, входи. Садись поближе!.. Почему у тебя такие грустные глаза, откуда эти синяки на лице?
Девочка опускает голову, затем вдруг начинает плакать, и я еле различаю, что она бормочет. А бормочет она вот что.
— Папа меня побил... Не люблю больше папу.. Не хочу его видеть...
— У тебя же такой хороший папа, как он мог побить тебя?!
— Прежде он был хорошим... теперь плохой, ругается...
— Подожди, прежде всего давай вытрем слезы... — я достаю из кармана чистый носовой платок и вытираю ей слезы — и ...успокоимся... Вот так. Смотри мне в глаза... А теперь расскажи мне все, как было!..
— Папа пришел с работы и начал кричать на маму, я защищала ее, а ему сказала, что он плохой... Тогда он и ударил меня по лицу, еще раз ударил... Ты, говорит, тоже такая, как твоя мать... Я сказала, что мама очень хорошая... Он выгнал меня из комнаты... Я испугалась, а вдруг и маму тоже побьет, и начала кричать... и тогда отец избил меня.
И девочка опять собирается плакать.
— Не плачь. Он и раньше бил тебя?
— Я не хотела Вам говорить, он часто меня бьет. За все бьет...
— А если он извинится перед тобой и перед мамой, ты сможешь его простить?
— Не знаю... Не люблю я его больше...
И из ее опухших глаз хлынули слезы. Слезы эти обжигают мое сердце. Они уводят меня в жизнь ребенка, заставляют пережить детское страдание, понять, что это такое. Можно ли выразить его словами? Это смесь физической и духовной боли, когда так легко хочется умереть, что и глазом не моргнешь. Слезы Кетино заставляют меня действовать.
— Прости, пожалуйста, мне нужно срочно позвонить товарищу, сейчас вернусь... Ты подожди меня здесь, ладно? И посмотри этот журнал!..
И я бегу к телефону. Бить ребенка... В каком веке, в каком обществе он живет?! Такого случая у меня еще не бывало. Ну, пришла ко мне на днях Лела, тоже надутая на своего отца. Он, говорит, отшлепал меня, и я больше не хочу с ним говорить. Я пошел к отцу, рассказал о переживаниях дочери. Он страшно обеспокоился. Да, говорит, было такое, но ведь прошло время, неужели она еще переживает?! Вот почему она неприветлива со мной в последние дни! Обещаю Вам, сказал отец Лелы, такое никогда не повторится. На другой день девочка пришла радостная и, улучив момент, шепнула мне: «Спасибо! Мы с папой весь вечер гуляли, он такой хороший!..» Но отец Кетино — редкое исключение. На лице девочки — синяки, в сердце — адское страдание! Как же отец может быть спокоен в это время? Избил девочку ради ее же воспитания?! Ложь, ложь! Такого не бывает... Не бывает, чтобы восьмилетняя девочка воспитывалась лучше оттого, что от побоев отца она вся в синяках... «Алло! Секретарь парторганизации завода? С вами говорит Учитель... Да, да, именно ваш завцехом... И прошу Вас немедленно промыть ему мозги!..» «Алло! Директор завода?.. Говорит Учитель... Прошу самому разобраться в этом деле и принять административные меры, касающиеся вашего завцехом!..» «Алло!.. Это завцехом? Вас еще не вызывали?.. Так вызовут... Предупреждаю, девочка о нашем разговоре ничего не знает, она мне ничего не говорила, все написано на ее лице... Вы сегодня же извинитесь перед дочкой, а завтра сами ее приведете в школу!..» Вот так — такой отец должен хорошо знать, что не будет ему пощады от общества...