Сгустились сумерки. Наташа посапывала на подушке. Майлс придвинул кресло с высокой спинкой к окну. Когда над зоопарком опустилось солнце и гиббоны — за неимением людей — стали передразнивать друг друга, он достал из кейса книгу, которая едва там умещалась. И начал читать с того места, на котором остановился рано утром — о гражданском праве.
Пепел Лили Блум покоился в большой пластиковой банке бронзового цвета, в шкафу, стоявшем в нише гостиной Элверсов. Лили всегда хотелось жить где-то между этим местом и Оксфорд-стрит. Только эта часть Лондона хотя бы отдаленно напоминает регулярную планировку — словно крохотный сетчатый пластырь из американского антисептического набора, наложенный на инфицированную сердцевину «Исполинского нароста».[26] Можете не сомневаться, что от Лили не ускользнула ирония ее последних странствий. Сначала ее труп перевезли на север, в Кентиш-Таун, где он два дня хранился в гигантском выдвижном ящике в похоронном бюро, потом его повезли еще дальше на север, потом сожгли, а потом этот пепел принесли сюда нетвердыми шагами и поместили в смехотворной близости от Королевского госпиталя ушных болезней. Да, Лили Блум оценила эту иронию — есть основания полагать, что в Англию она перебралась прежде всего, чтобы на себе испытать гнетущую иронию этой страны. Изжить свои внутренние конфликты, которые слишком драматизировала, разыграть их в театре, где можно рассчитывать на искренний смех зрителей. Хотя и запоздалый.
Квартира Элверсов на Камберленд-террас была приобретена в рассрочку на двадцать пять лет, поэтому она оказалась не такой уж дорогой, как можно было бы ожидать. Но все же это был 1988 год, когда цены на недвижимость в центре Лондона достигли заоблачных высот. Налог на любую лачугу в этом районе вырос на сто процентов. Итак, с учетом выплаты этого разорительного налога, отравившего Лили — наряду с Разбойницей — последние дни жизни; с учетом выплаты налога на наследство; с учетом закладной на квартиру на Бартоломью-роуд; а также с учетом того, что Лили никогда не удавалось откладывать деньги, ей пришлось довольствоваться арендой шкафа, в котором ее прах простоит ближайшие пять лет. Мертвым нужно гораздо меньше места и иронии, чем живым.
Тем временем в главной спальне Элверсов занимались сексом. Этот акт не был радостным утверждением того, что они живы, тогда как сероватое «Нескафе» за дверью мертво; или дерзким утверждением супружеской верности перед лицом неверных любовников в соседней спальне. Нет, они имели половое сношение, обладали друг другом, как обладали двумястами отделениями «Бумажных обрезков», тремя домами (в Лондоне, Норфолке и Альгарве) и четырьмя машинами (его «мерседес», ее «вольво», их «рейндж-ровер» и маленький «сеат» на юге), пятнадцатью ценными картинами (Джаспера Джонса, Лихтенстейна, даже Уорхола — чей модернизм по-американски консервативен), двадцатью пятью старинными гравюрами и множеством, множеством, множеством других вещей. У Элверсов было несколько вешалок для кружек — и этим все сказано.
Итак, Элверсы, пухлые, как их гигантское стеганое одеяло из стопроцентного гагачьего пуха, резвились на кровати, которая пришлась бы впору папе-медведю и маме-медведице, хотя они уже отчаялись стать папой и мамой. Они имели половой акт в свойственной им манере, в какой им хотелось бы иметь ребенка-медвежонка — растить его в полной безопасности, холить и лелеять, давая все необходимое в виде жидких, как овсянка, ласк. Шарлотта — как я уже говорила — была осанистой женщиной: ширококостной, розовой с ног до головы, пышногрудой, с сосками с чайное блюдце, гривой светлых волос и квадратными плечами. И Ричард был достаточно крупным мужчиной, чтобы покрыть своим веснушчатым телом, всей бело-рыжей громадой, этот материнский потенциал.
Любопытно, что у Ричарда Элверса был такой же рот, как у Йоса и Шарлотты, та же красная турбина вместо губ. Невозможно было без страха за их потомство наблюдать, как они высасывают друг из друга слюну — под действием наследственных факторов этот признак мог бы закрепиться. Был вечер, и Элверсы занимались сексом. Шарлотта, глубоко изучив вопрос, пришла к выводу, что секса не может быть много, если речь идет об изготовлении новых Элверсов. Что vas deferens Ричарда, подобно сморщенному коричневому вымени, будет тем больше наполняться маленькими Элверсами, чем чаще его доить.
Мало того, утром Шарлотта посетила еженедельный сеанс рефлексотерапии. И старый хиппи из Новой Зеландии, практиковавший на Харли-стрит, размял ей ступни, чтобы ее эндокринная система обрела ту же гармонию, что и его портфель с акциями. Не говоря уже о травах, которые Шарлотта регулярно жевала, цветочных отварах, которые она регулярно хлебала, бальзамах, которые она регулярно нюхала, и иголках, которыми ее регулярно пронзали — все в целях регулярной овуляции. Неудивительно, что у этих регулярных секс-встреч был особый распорядок. Особый, ибо эти встречи приходились на самые благоприятные для овуляции три дня — Шарлотта точно вычислила дату, ибо регулярно вела дневник менструального цикла, постоянно измеряла температуру и с зоркостью ястреба следила за цервикальными выделениями. Особый, ибо их движения были безупречно синхронными, чтобы как можно больше крошечных угрей-элверсов из его Саргассова моря приплыло в ее внутренние воды.
Не важно, находилась ли Шарлотта снизу или сверху — она обычно предпочитала последнее, — главное было не двигаться после того, как они кончали. А они обязательно кончали. Реализовывали оргазмы, подобно планам продажи в каждом из двухсот карточных домиков своей бумажной империи. Им было предписано достигать оргазма, по возможности одновременного, с первой попытки — генеративному бульону не полагалось вариться слишком долго, при этом в сам момент оргазма Шарлотте следовало распластаться на матрасе, задрав ноги выше головы. В этот природный процесс вовлекались все природные силы — включая гравитацию.
Ричард тоже старался, как мог. Правда, мог он не так уж много. Во всяком случае, к его телосложению не подходили облегающие плавки. Он, как и подобает прирожденному помещику, носил трусы и мешковатые вельветовые брюки. Он свел свои коммерческие обязательства до минимума, ослабив деловую хватку, чтобы регулярно заниматься сексом. Регулярный секс, увы, требовал регулярного питания. Признаться, никто из Элверсов не думал о внезапных приступах обжорства, во время которых поедалась гора бисквитов, как о регулярных. Напротив, эти приступы были крайне нерегулярными, незапланированными и необдуманными. Но случались часто. Даже если в холодильниках, шкафах и морозильниках, стоявших в их трех домах, было пусто, то разной вкусной жратвы с лихвой хватило бы на откорм нескольких свиней. Толстые Элверсы научились есть незаметно для себя. Они и сами не осознавали, что делают. Их крупные руки непроизвольно тянулись ко рту. Часто они обнаруживали, что прикончили очередную коробку печенья, только ворочаясь на пухлой постели и чувствуя, как жесткие крошки впиваются в их мягкие тела. Их можно только пожалеть — или не жалеть совсем.
Несколько дней Наташу продержали в химической смирительной рубашке. Это оказалось губительным для мебели и нервов Элверсов, и без того расстроенных смертью Лили. Наташа не могла понять, почему ей так паршиво, несмотря на маленькие коричневые пузырьки, которые приносил ей Майлс. Тогда она еще не знала, что коварный законник с каждым разом все сильнее разбавлял дозу водой. Наташа перетащила к себе портативный «Тринитрон» и водрузила на кровать. Приволокла телефон и принялась названивать единственной оставшейся у нее подруге, которая жила в Австралии — наговорив, естественно, на кругленькую сумму. Она прожгла сигаретами дыры в ковре, одеяле и простынях. Совершила набег на бар Ричарда и вылакала шерри-бренди, «адвокат» и шартрез — а после ее вырвало на дорогие персидские ковры. Она не мылась. Мешала Молли убираться, вовлекая в бесконечные дискуссии о домашней эксплуатации. Она позволяла Майлсу остаться на ночь, но только в кресле у окна. Если б она могла, то гоняла бы его на корде.
Наташу не стоило информировать о планах семейства на ее счет — это Элверсы понимали. Наташа с Лили были двумя тяжелыми шарами на цепочке, какими гаучо ловят скот; они со свистом мчались в пространстве, свирепо обвиваясь вокруг бегущих ног мира. Теперь, когда Лили не стало, Наташа растерялась.