«Нигде» к тому же бывали разных категорий. Декор большинства основных заведений напоминал пересохшее дно реки Тодд в Алис-Спрингс в жаркий летний полдень. Черная тень контрастировала с невыносимо слепящим светом. Груды пустых консервных банок и разбитых бутылок. Масса выпивки. Очень мало еды. Продвигаясь по иерархии «Нигде», вы уходили все дальше — фигурально выражаясь — в глубь пустыни центральных районов Австралии. Официанты сбрасывали с себя все больше одежек из «К-Март» и оказывались разрисованными охрой, они записывали заказы на плоской овальной пластине, подобной чуринге, и демонстрировали свои гениталии в кожаных мешочках. Белые парни из колледжей Перта, Мельбурна и Брисбена, которых нанял Фар Лап, более надежные, чем аборигены, да и произношение у них, во всяком случае, было подлинным.
В самом престижном филиале «Нигде», занимавшем несколько этажей зеркального офисного здания в Сити, не было ничего, кроме безликих просторов потрескавшейся соленой земли, на которой кругами рос спинифекс. На стенах — жуткая роспись с оптическим эффектом: нагретый воздух, поднимающийся над пустынным горизонтом; всего лишь несколько темных пятен в дальней дали, обозначающих — что? Возможно, крутой откос, а возможно, просто бар. Время от времени из дальних тайников заведения выпускали варана или сумчатую мышь, и они бежали, пугая посетителей, которые от восторга корчились в пыли.
Корчиться в пыли было одним из главных развлечений в «Нигде». Скажем, посетители являлись из зимнего Лондона, одетые в кашемир, укутанные в шерсть, в костюмах и ботинках. Но, проведя всего несколько минут в сухой сорокаградусной жаре «Нигде», они срывали с себя шелковые галстуки, которые падали на землю, подобно обмякшим змеям, ослабляли воротнички, расстегивали молнии платья, сдирали колготки, стаскивали носки и ощущали голыми подошвами песок.
Еда была почти несъедобной: подгоревшие ломти мяса кенгуру, жирные белые личинки, пресные лепешки, испеченные в золе, а если повезет, несколько пригоршней горьких трав. Но соль была не в этом. На огромных экранах над головами посетителей сменялись кадры: бескрайнее небо, уменьшавшее этот и без того ограниченный мир. Проплывали нагромождения облаков, похожие на континенты. Вставала почти полная луна, ее кратеры и горы были гораздо правдоподобнее, чем Европа. Лондон, который был тут, за стеной, оказывался не только скрыт, но и уничтожен опытом «Нигде». Еще тут была выпивка. Множество алкогольных напитков. Фар Лап саркастически заметил: «Мы кладем эту штуку в грог, йе-хей? И все эти парни становятся как черные, хей-йе? Разрушает фермент — любой. Никто не может с этим справиться».
Я ни на секунду не поверила. Что действительно было в «Нигде», так это дикая сухая жара и назойливый персональный официант рядом с вами, он каждую секунду делал вид, что поднимает бокал, и спрашивал вас: «Вы хотите этого? Или этого?» Затем приносил холодные бутылки хорошего австралийского белого вина или еще более холодного пива и просто всовывал запотевшие бокалы в вашу горячую ладонь. Неудивительно, что люди беспрерывно пили, и стаскивали с себя одежду, и истошно вопили, и дрались друг с другом, когда — это случалось в «Нигде» довольно часто — разыгрывалась имитация выхолощенного обряда инициации, поставленного бывшими студентами антропологии из Австралийского национального университета. Посетители пили, а в неудачный момент — когда команда Фар Лапа выпускала в помещение тучу свежих мух, — цены на выпивку снижались вполовину, и поэтому все напивались вдвое. Да, в Лондоне не было ничего равного посещению «Нигде». Ни-чего.
Но, как вы понимаете, я никогда не была в подобном заведении в разгар работы. Я приехала в ведущий ресторан «Нигде», расположенный на южном конце моста Блэкфрайарз, в очаровательном образчике омерзительного рококо восьмидесятых, именовавшемся Фирмой морских контейнеров, в один из перерывов на ланч, которых у меня не было. «Нигде» никогда не работал во время ланча, но в конце девяностых Фар Лап создал весьма успешную сеть специализированных австралийских закусочных с сандвичами. Закусочные именовались «Где-нибудь».
Было начало августа 1994-го. Неделю назад или около того в Лондоне у Израильского посольства взорвался начиненный взрывчаткой автомобиль, а неделей раньше взрыв в Буэнос-Айресе унес жизни сотни моих единоверцев. Как обычно, это касалось нас, евреев, — Холокост и эмигранты, одно сплетено с другим. В то же время северная часть штата Нью-Йорк делала разминку, готовясь отметить двадцать пятую годовщину этого долбаного Вудстока. Ах! Если семидесятые были выпуклыми, а восьмидесятые — остроугольными, то девяностые можно назвать лишь фальшивыми.
Из поддельной позолоты и фальшивого мрамора вестибюля лифт Шиндлера вознес меня на пятый этаж и изверг в мрачное помещение. Видеоэкраны над головой демонстрировали только сами себя. Вдали, за сотней миль белой потрескавшейся грязи, полоска пустынного горизонта завернулась, обнажая клочок северного берега Темзы и часть здания «Юнилевера». Мускулистый блондинистый парень в комбинезоне выметал дохлых мух, среди которых валялась случайно раздавленная ящерица. Пухленькая девица, насвистывая, пылесосила спинифекс, но прервала свои занятия, чтобы жестом указать мне на кучу старых одежек, поверх которой, когда я подошла поближе, вдруг оказалась шляпа, а затем и вся она превратилась в Фар Лапа Джонса.
— А я тебя ждал, Лили, детка, йе-хей. — Он поигрывал своими большими бумерангами и курил замусоленную сигарету. У его ног, на полу этой фальшивой пустыни, валялось множество таких же окурков, что впрочем, ничего не значило.
— Правда?
— Ювай — дай мне огня, детка. — Он жестом показал, что ему нужен огонь, и я щелкнула зажигалкой. Он глубоко затягивался тоненькой сигареткой, дым струйками выходил из его пухлых губ, дрожал на сквозняке, затем исчезал. — Наташа вернулась, йе-хей?
— Ты знаешь?
— Знаю. Я знаю о твоих чувствах — ты ведь что-то испытывала, йе-хей?
— Я чертовски разозлилась, если ты об этом…
— И позавидовала. Смертельно позавидовала, хей-йе?
— И позавидовала, — призналась я.
— Но главное еще впереди, детка, йе-хей? Все твои чувства разыгрались? Как будто это твой последний шанс, хей-йе? Ну же, решайся, детка, сойди со своего круга или давай вали назад, в жизнь, — тебе решать.
Фар Лап снова возложил всю ответственность на меня, бедную толстую старушку, которая продержалась уже столько далстонских круглых суток. Моя смерть, так уж случилось, была словно слепок с моей жизни — периоды апатии сменялись взрывами бездействия. Он спросил меня, хочу ли я сойти с этого круга, как он выразился. Но насчет того, что это за круг или как его можно прекратить, Фар Лап высказывался, как всегда, невнятно.
Так или иначе, я не могла долго выносить всю эту чепуху, особенно здесь, в закрытом специализированном ресторане, болтая с мертвым аборигеном. Меня саму удивляло, что я тревожусь о Наташе.
— Наташа вернулась, Фар Лап, и хорошо выглядит.
— Она чертовски хорошо выглядит. Чертовски хорошая буджу. Но это ненадолго, йе-хей? Ненадолго. Я вижу, ты понимаешь, Лили-детка, йе-хей? Раздумываешь, что все это может значить, йе-хей? Как это все сложится вместе, хм-м? Раздумываешь, какое отношение к твоей девочке может иметь абориген вроде меня, хей-йе?
— Да. Я думаю, ты имеешь какое-то отношение к Наташе, к тому, что с ней случилось…
— На другом конце света?
— Да, на другом конце света.
— Ювай! Черт возьми, на совершенно другом конце, детка. Что случилось… Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе, что случилось, йе-хей?
— Значит, ты знаешь?