— Вот странная претензия! — удивленно проговорил Лев Николаевич, пожав плечами. — Это все равно, что ко мне пришел бы больной с… флюсом. Флюс стесняет его. Флюс ему в тягость. Я вылечиваю его от флюса. Тогда он обращается ко мне и спрашивает: «А что же вы дадите мне вместо флюса?» Да ничего не нужно вместо флюса.
Все рассмеялись <…>.
От вопросов о жизни перешли на современную музыку. Лев Николаевич начал доказывать, что современная музыка не дает мелодий и идет к упадку. А все симфонические вечера с их накрахмаленными слушателями — только мода и фальшь. Если б у кого-нибудь хватило духу в минуту музыкального остолбенения заиграть вдруг на одном из симфонических вечеров камаринскую, то все сразу душою ожили бы. И это понятно почему: камаринская выражает известное состояние сердца, а современная музыка ничего не выражает, кроме скуки[7].
— Однажды мне в Оренбурге, — сказал Лев Николаевич, — пришлось слышать, как одна башкирка ехала верхом и пела. Я ничего не понял из ее слов. Но песня ее подействовала на меня, потому что она была непосредственным выражением ее души. И всякую чисто народную песню поймет другой народ. Современная же — порченая — музыка требует исключительных слушателей и существует только для сытых. Поэтому она меня и отталкивает.
— А Вагнер? А «Зигфрид»? — спросил кто-то из присутствующих.
Л. Н. Толстой нахмурился.
— Это даже и не музыка!
141
— А что же?
— Это — иллюстрация. «Трат-та-та!» — это значит барабанщик. «Ту-ту-ту!» — это уж непременно труба, и т. д. Высидеть несколько часов среди этих примитивных и однообразных звуков — своего рода пытка. Точно в доме умалишенных находишься. И когда попадется наконец несколько тактов настоящей музыки, то отдыхаешь, как в оазисе среди пустыни[8].
Один из присутствующих музыкантов начал возражать Льву Николаевичу:
— Но согласитесь, Лев Николаевич, что Вагнер увеличил средства оркестра и имел огромное влияние на современную музыку…
— Вот это-то и плохо, что он имел огромное влияние, — возразил горячо Лев Николаевич. — Это не движение музыки вперед, а вырождение ее, падение искусства. И вы меня извините, а я так уж решил про себя, что восхищаться Вагнером можно, только притупивши вкус к изящному. Зачем я буду есть хлеб с песком или за минутное музыкальное удовольствие платить целыми часами томительной скуки…
Через некоторое время он стал говорить спокойнее и, продолжая развивать свои мысли об искусстве, сказал, что в искусстве важно, чтобы не сказать ничего лишнего, а только давать ряд сжатых впечатлений. И тогда сильное место даст глубокое впечатление <…>[9].
Тяжелое впечатление производят на него еще и посетители, являющиеся к нему, чтобы завербовать его на какое-нибудь дело, противное началам его души. Нечто подобное испытывал он при посещении известного французского поэта Деруледа, явившегося ко Льву Николаевичу, чтобы соблазнить его идеей «реванша»[10]. В конце концов Л. Н. Толстой, обыкновенно относящийся к иностранцам с особенным радушием, не выдержал и на воинственную тираду Деруледа с горячностью ответил:
— Границы государств должны определяться не мечом и кровью, а разумным соглашением народов. И когда не будет людей, не понимающих этого, тогда не будет и войн.
При этом Л. Н. встал и в волнении вышел из комнаты.
142
Дерулед омрачился. Он не ожидал этого и по возвращении Льва Николаевича заявил, что считает его рассуждения искусственными и что первый встречный русский крестьянин наверно рассуждает иначе. И в доказательство своей правоты Дерулед предложил перевести на русский язык его воззвание первому встречному русскому крестьянину. Лев Николаевич согласился. Пошли гулять. Навстречу показался яснополянский мужик Прокофий. Лев Николаевич подзывает его и переводит ему патетическую речь Деруледа о том, что русские и французы — братья, но между ними стоит немец и мешает им обняться, а потому Дерулед предлагает Прокофию подать руку и жать масло из немца.
Прокофий внимательно выслушал, подумал и сказал:
— Нет, барин, пускай-ка будет лучше таким образом: вы, французы, значит, будете работать, и мы, русские, будем тоже работать. А после работы пойдем в трактир и немца с собою захватим.
Деруледа не удовлетворила эта комбинация <…>.
Зимою в 1895-м году, когда он приступил к своей работе об искусстве, он одно время было попал в театральную полосу и посещал театры, беседовал с артистами и даже читал артистам Малого театра в театральной конторе свою пьесу «Власть тьмы».
Но через год он смотрел на это уже как на увлечение. И когда один знакомый начал соблазнять Льва Николаевича новою оперой, он, улыбаясь, сказал:
— Нет, нет! Это я только в прошлом году так выбрыкивал. Теперь уже окончательно спустился на дно.
Мне пришлось видеть его после представления «Лира»[11]. Он был недоволен проведенным вечером и сказал:
— Смотрел я на эти кривлянья и думал: а ведь со всем этим бороться нужно. Сколько тут рутины, загромождающей правду! Вот Пушкин сказал, что у Шекспира нет злодеев. Какой вздор! Эдмунд — чистый, форменный злодей.
Не удовлетворила его и «Власть тьмы» на сцене <…>[12]—[13].
— Очень уж стараются артисты быть натуральными. Этого не следует делать. Исполнители должны скрывать свои намерения. Обыкновенно, как только замечаешь, что тебя стараются разжалобить или рассмешить, сейчас же начинаешь испытывать совершенно противоположные
143
чувства. И исполнители во «Власти тьмы» не совсем таковы, какими я рисовал. Никита не щеголь, не форсун, а только отпрыск городской культуры. Аким не вещает, когда говорит, напротив, он напрягается, спешит и потеет от усилий мысли. Он должен быть нервен и суетлив.
Через некоторое время Лев Николаевич опять заговорил о «Лире» и, почувствовав аппетит, обратился к своим дочерям:
— Регана! Гонерилья! А не будет ли старому отцу овсянка сегодня?
К Шекспиру Лев Николаевич вообще относится без увлечения <…>. Он никогда не цитирует его и не подкрепляет свою речь крылатыми мыслями, которыми так богат Шекспир. Между тем, например, из Гете Лев Николаевич довольно часто приводит по-немецки различные стихотворные отрывки, хотя в то же время и не принадлежит к его горячим почитателям, вполне разделяя мнение Гейне, что Гете великий человек в шелковом сюртуке. Однажды он более определенно отозвался о Гете и сказал, что Гете представляет собою редкий образец величайшего художника, но без того особенного икса, который придает незаменимое достоинство писателю. С произведениями Гейне Лев Николаевич познакомился настоящим образом только в последнее время и очень увлекался ими. В самой горячей беседе он иногда останавливался и, поднявши голову, мастерски прочитывал по-немецки какое-нибудь стихотворение Гейне, относящееся к беседе. Особенно нравится ему стихотворение «Lass die frommen Hypotesen…»[14].
7
Подлинное искусство, по мысли Толстого, обладает особенностью, которая в высшей степени присуща народному искусству, а именно исключительной силой непосредственного эмоционального воздействия: «Эта простая музыка гораздо сильнее действует. Там, у композиторов, я должен делать усилия, чтобы понять, а эта сама входит в душу» (Гусев. Два года с Толстым, с. 213). Ср. также гл. XIV трактата «Что такое искусство?» (ПСС, т. 30, с. 144).
8
«Зигфрид» — третья часть тетралогии «Кольцо Нибелунгов» Р. Вагнера. Сергеенко ошибочно относит разговор об опере к 1892 г., так как Толстой впервые слышал «Зигфрида» 19 апреля 1896 г. в Большом театре в Москве (ПСС, т. 69, с. 82–83). Почти вся XIII глава трактата Толстого «Что такое искусство?» посвящена выдержанному в резких тонах критическому разбору оперы Р. Вагнера (ПСС, т. 30, с. 129–140). Толстой отрицает новаторство Вагнера, полагая, что в основе его приемов лежит «нелепая» «мистическая теория Шопенгауэра» и «еще более ложная система соединения всех искусств» (там же, с. 126). Ср. также: Т. Л. Сухотина-Толстая, с. 226. В романе «Анна Каренина» толстовские мысли о музыке Вагнера высказывает Левин.
9
Эта мысль — одно из центральных положений эстетики Толстого. Уже в черновой редакции «Детства» (1852) Толстой замечает: «Воображение — такая подвижная, легкая способность, что с ней надо обращаться очень осторожно. Один неудачный намек, непонятный образ, и все очарование, произведенное сотнею прекрасных, верных описаний, разрушено. Автору выгоднее выпустить 10 прекрасных описаний, чем оставить один такой намек в своем сочинении» (ПСС, т. 1, с. 178).
11
Толстой был на представлении «Короля Лира» Шекспира в театре «Эрмитаж» в первой половине января 1896 г.
12
Мысль об отрицательном воздействии некоторых элементов натурализма, привнесенных в театральные постановки пьесы, часто повторялась Толстым. Говоря об исполнении роли Анютки артисткой Егоровой, Толстой замечал: «Было что-то раздирательное. Это было слишком реально, слишком похоже на действительность». Она, видно, и сама перепугалась, когда кричала, и это оставляло неприятное впечатление» (Л. Гуревич. Литература и эстетика. М., 1912, с. 232).
13
Мысль об отрицательном воздействии некоторых элементов натурализма, привнесенных в театральные постановки пьесы, часто повторялась Толстым. Говоря об исполнении роли Анютки артисткой Егоровой, Толстой замечал: «Было что-то раздирательное. Это было слишком реально, слишком похоже на действительность». Она, видно, и сама перепугалась, когда кричала, и это оставляло неприятное впечатление» (Л. Гуревич. Литература и эстетика. М., 1912, с. 232).
14
Толстой любил читать стихи Гейне на память в оригинале. Т. Л. Сухотина-Толстая записала в дневнике 1898 г.: «Папа? читает Гейне и вчера говорил одно стихотворение, которое выучил наизусть» (Т. Л. Сухотина-Толстая, с. 233). «Lass die frommen Hipotesen…» («Брось свои иносказанья…». Перевод М. Михайлова) — из цикла: «Стихотворения 1853–1854 гг.».