Предложение это вызвало общее одобрение.
Через некоторое время Лев Николаевич, с присущею ему настойчивостью, взялся за работу, которая давно уже, вероятно, бродила в его голове…[32].
«Плоды просвещения» были написаны для домашнего спектакля в Ясной Поляне. Сначала пьеса состояла из двух действий и называлась «Исхитрилась». Но по мере того, как шли репетиции, в которых Лев Николаевич принимал деятельное участие, он исправлял и дополнял пьесу, соображаясь с составом действующих лиц. Во время спектакля некоторые исполнители доставили ему такое большое удовольствие своею игрой, что некоторые сцены навсегда запечатлелись в его памяти. Особенно восхитил его судебный следователь Л <опатин>, исполнявший роль одного из мужиков.
— Приехал он, — рассказывает Лев Николаевич, — в Ясную и целый день ни с кем почти не разговаривал, все ходил понуря голову. Но на сцене превзошел всех и создал из своей маленькой роли нечто столь прекрасное, что я не мог даже предвидеть, создавая эту роль.
И, одушевляясь, по обыкновению, когда речь касалась истинного дарования, Лев Николаевич начал вспоминать игру старых московских актеров: Щепкина, Мартынова и других. О Мартынове он отзывался с особенным жаром.
— Это был великий артист, — сказал он, — сочетавший в себе три драгоценных качества: талант, ум и
150
способность к упорному труду. В пьесе А. Потехина «Чужое добро впрок не пойдет» Мартынов был так бесподобен, что я, тогда еще начинавший литератор, поднял клич, и мы устроили ему великолепную овацию» <…>[33].
Будучи в хорошем настроении и находясь в кругу близких знакомых, он передает иногда свои впечатления в лицах и ярко оттеняет типические особенности каждого лица.
— Ну, давайте еще вспоминать о чем-нибудь, — говорит иногда Лев Николаевич и начинает рассказывать о своей молодсти, о Кавказе, о своих охотничьих похождениях. Как однажды на Кавказе пьяница Ерошка, которого Лев Николаевич описал в «Казаках», прибежал к нему и сказал, что в станице появился волк, как Лев Николаевич схватил двухстволку и стал в указанном Ерошкой месте поджидать волка. Но было очень темно. И Лев Николаевич не заметил, как волк преспокойно перелез около него через забор. Только потом уж Л. Н. сообразил, что это волк, и выстрелил в него вдогонку. Но ружье дало осечку, и волк преблагополучно удалился. Один из слушателей по ассоциации идей вспоминает о том, как медведь душил Льва Николаевича, и спрашивает:
— Лев Николаевич, о чем вы тогда думали, когда на вас насел медведь?
— Когда там было думать? — возразил Лев Николаевич. — Ни о чем не думал. Старался только отвернуть свое лицо от медведя и больше ничего. Медведь ведь всегда норовит вцепиться в глаза, вероятно, чувствуя, что это самая заветная вещь у человека. И у всех, заеденных медведем, почти всегда на лбу кожа изгрызена. Это бывает потому, что всякий, желая защитить глаза, делает вот такое движение и невольно подставляет лоб. То же самое сделал и я, когда медведь повалил меня. Я сделал движение головой вниз, и челюсть его очутилась вот здесь, около лба. Тут, как видите, еще и шрам виден[34].
Кто-то из присутствующих спросил:
— Очень страшно было?
— Нет, не особенно. Самый большой страх я испытал только однажды, в 1853-м году на Кавказе. В этот день у нас была горячая схватка с горцами. Мы получили
151
приказ выступить рано утром. Надо было обойти гористую площадь и подойти к неприятельской крепости. Но туман в этот день был так густ, что в нескольких шагах все уже сливалось, и мы только по звукам орудий догадывались, где наши действуют, а где неприятель. Я был фейерверкером, вынул клин и навел орудие по слуху. Трескотня в это время была ужасная. А это сильно возбуждает нервы, так что о смерти даже и не думаешь. Вдруг одно из неприятельских ядер ударило в колесо пушки, раздробило обод и с ослабевшей силой помяло шину второго колеса, около которого я стоял. Не попади ядро в обод первого колеса, мне, вероятно, было бы плохо. Сейчас же другое ядро убило лошадь. Тогда мы решили отступить и начали стрелять, что называется, «отвозом», то есть не отпрягая лошадей. Убитую лошадь надо было бросить. Обыкновенно отрезывают постромки. Но брат Николай, — это был удивительного присутствия духа человек, — ни за что не хотел оставить неприятелю сбруи. Я начал убеждать. Но тщетно. И пока не была снята с лошади сбруя, брат Николай продолжал отдавать распоряжения под выстрелами. Все это, однако, заняло значительное время. Мы страшно устали, подъем духа у нас стал заметно падать. Все отступая и отступая, мы начали уже думать, что находимся с другой стороны и вдали от неприятеля. Вдруг невдалеке от нас раздались неприятельские выстрелы. Тут я почувствовал такой страх, какого никогда не испытывал. С напряженным усилием мы опять начали отступать в сторону и только уже к вечеру, обессиленные и голодные, добрались, наконец, до казачьей стоянки. Казаки нас встретили по-товарищески, мгновенно раздобыли вина и зажарили козленка. Они ведь все это хоть из-под земли выкопают. И с каким наслаждением мы растянулись на траве у пылающего костра! Как вкусен был молодой козленок! <…>.
После чаю возник общий разговор о музыке, о поэзии, о стихах. Одна из родственниц Толстых прочла своеобразной, певучей дикцией несколько модных стихотворений в символическом духе — с «лиловыми звуками» и «ноющими ароматами». Лев Николаевич стоял у рояля, засунув руку за пояс блузы, и с улыбкою слушал чтение; когда чтение кончилось, он засмеялся и сказал:
152
— Уж если набирать в рот всякие звучные слова и потом выпускать их, то вы читайте хоть Фета. У него все-таки есть поэзия и вкус.
И, поднявши немного голову, точно желая вызвать в памяти что-то полузабытое, Лев Николаевич выразительно прочитал одно из фетовских стихотворений, в котором поэт сравнивает звездное небо с опрокинутой урной[35].
Начали говорить о Фете.
Графиня Софья Андреевна хотела вспомнить одно из его стихотворений[36], посвященное ей и положенное на музыку, но не могла вспомнить.
Лев Николаевич сел за рояль и легким, свободным приемом сыграл этот романс. К роялю подошла в узорчатом шушуне старшая дочь Толстых, Татьяна Львовна, и спросила отца, не пожелает ли он ей аккомпанировать. Он охотно согласился. Она взяла в руки мандолину, оперлась о рояль, и они начали играть стройно и согласно <…>.
32
Основой для будущего замысла повести «Крейцерова соната», по свидетельству самого Толстого, послужило письмо, полученное им от неизвестной женщины в феврале 1886 г. (ПСС, т. 27, с. 572–573).
33
Увлечение А. Е. Мартыновым относится к юношеским годам Толстого. В 1845 г., будучи еще студентом Казанского университета, Толстой видел Мартынова в Казанском театре в роли Хлестакова (А. Стахович. Клочки воспоминаний. — «Толстовский ежегодник 1912 г.», с. 29). В пьесе А. А. Потехина «Чужое добро впрок не идет», которую Толстой смотрел в декабре 1856 г. на сцене Александринского театра, Мартынов исполнял роль Михайлы и вызвал восхищенный отклик Толстого (А. Стахович. Ук. соч., с. 31). Впоследствии Толстой говорил: «За всю свою жизнь я не видал актера выше Мартынова» (П. М. Пчельников. Из дневника. — «Международный толстовский альманах», сост. П. Сергеенко. М., 1909, с. 276).
34
Случай, о котором вспоминал Толстой, произошел 22 декабря 1858 г. на медвежьей охоте. См. воспоминания А. А. Фета в т. 1 наст. изд., с. 81–82 и коммент. к ним. Это происшествие дало писателю материал для детского рассказа «Охота пуще неволи» (1872).
36
Фет, увлеченный С. А. Толстой, посвятил ей несколько стихотворений: «Гр. С. А. Т — ой» («Когда так нежно расточала…»), «К портрету графини С. А. Т-ой» («И вот портрет! и схоже и несхоже…»), «Ей же» («Я не у вас, я обделен…»), «Ты вся в огнях. Твоих зарниц…», «Графине С. А. Т-ой (во время моего 50-летнего юбилея)» («Пора! Во влаге кругосветной…»), «Графине С. А. Толстой» («Когда стопой слегка усталой…»).