В этих воспоминаниях я настолько отхожу от реальности, что, не возвращаясь к ней, легко ухожу в сновидения. Почти каждый вечер я сначала раздваивался между жизнью у тети и мечтами — воспоминаниями о моей жизни у дедушки, а мечты — воспоминания переходил и в сон…
Когда наступили долгие зимние вечера, мы втроем часто ходили на посиделки к соседям. Наиболее интересными были посидел
ки у Тэтэу — единственного не очень старого мужчины в нашей округе. Туда же приходили его друг Хьатит и соседки, многие с детьми. Наличие двух мужчин придавало этим посиделкам значимость и некую фундаментальность.
Все сначала с интересом слушали разговор двух мужчин о делах. Дела их были более масштабными и важными, чем дела женские: связаны с поездками в лес, в Николаевск, Усть — Лабу. Оба мужика по инвалидности и возрасту не были призваны в армию и работали в колхозе ездовыми. Когда исчерпывался их разговор, женщины робко начинали выяснять их мнение по тем или иным своим хозяйственным делам. Мужчины высказывались обстоятельно, по — деловому. Женщины переходили к вопросам войны, наших побед, зверств немцев, к судьбе сыновей и мужей.
В этих вопросах мнения Тэтэу и Хьатит принимались как очень авторитетные. Если одна из женщин очень конкретно ставила вопрос: почему уже три года никто ей ничего не сообщает о муже? — Тэтэу, чтобы придать ответу убедительность, облекал его в абстрактную форму: «Советская власть, Ханифа, не оставляет без внимания семьи погибших. Раз вам не платят пособие, значит нет основания».
Интересным был вечер, когда у нас вязали для Нысэ шерстяной платок. Для этого утроили ш1ыхьаф. Это слово переводится как «взять труд взаймы», или «работа в кредит». Тот, кто организует ш1ыхьаф, берет в кредит труд приглашенных. Возвращать кредит он будет своим же трудом — любому из них, когда у них будет свой ш1ыхьаф. Ш1ыхьаф может объявляться по поводу любого трудоемкого дела.
Пришли из нашей округи женщины и немало девушек. Образовался технологический конвейер: чесальщицы превращали залежалые груды овечьей шерсти в пуховые комки, передавали их тем, кто ручным веретеном вил из них нитки. Нитки сматывались в клубок и передавались вязальщицам. А те — с четырех сторон — вязали платок.
Я был востребован всеми: и то поднеси, и то подай.
Обстановка на ш1ыхьаф — особая. Люди ведут себя раскованно. Всегда много шуток, веселья, юмора. Праздник общения.
Одна молодая разведенная женщина все время приятно меня смущала, заявляя всем, что замуж выйдет только за меня.
За работой пели песни. Тогда, в тяжелые военные годы, народ
сочинял много песен. Были песни общеплеменные — бжедугские, шапсугские, чемгуйские… Были — и одного аула.
Многие песни — песни плача и горя, рожденные войной.
Но были песни — любви и надежды.
К сожалению, большинство этих жемчужин подлинного народного творчества уже забыты…
В полночь тетя Саса отвела меня в нашу кухоньку, где мы с ней спали и где теперь никого не было, и велела спать. Как обычно перед сном, я вспомнил дедушкин аул и ш1ыхьаф, который был там.
Это был летний теплый день. Весь аул собрался на ш1ыхьаф к Дауровым, чтобы мазать глиной дом. Дома тогда строили турлучные. Их остов был сплетен из толстых прутьев… С обеих сторон он обмазывался глиной. Больше всего глины уходило на потолок. Вся наша большая дедушкина семья от мала до велика была там. Как там было хорошо и весело! Мы, дети, как черти вымазанные в глине, носились среди женщин, пачкали их глиной, а нас не только не наказывали, а поощряли шутками. Взрослые и сами нередко пуляли друг в друга глиной. Это был не только Праздник Труда, но и — праздник Глины.
Я слушал пение женщин в соседней комнате, предавался воспоминаниям и уютно засыпал. А работа в соседней комнате продолжалась до утра.
Но более всего помню я катанье на льду. Тети Сасы не было дома, и Нысэ разрешила мне пойти с Килимом. На льду было много ребят — и маленьких, и почти взрослых! Кругом крик, визг, смех. Настоящий зимний праздник!
Обуты кто во что горазд. Многие и вовсе на босу ногу — в старых, не по ноге калошах. Несколько ребят бегают совсем босые, их ноги красные, как у гусей.
Лучше всех обуты те, у кого шерстяные носки и чувяки с подошвой из телячьей кожи. Так обут и я. Моя обувь (шерстяные носки и чувяки) и одежда (рубашка, пальтишко и шапка) соответствовали обуви и одежде детей состоятельных родителей. Это свидетельствовало о том, что мои родственники, заславшие меня в этот аул, чтобы обеспечить лучшую жизнь, достигли цели (если судить их критериями).
У больших ребят — самодельные коньки: деревянные колодки, подкованные толстой проволокой. Остальные катались по льду на ледяных брусках — их топором вырубали возле проруби. Бруски са
мых разных форм и размеров. Делается на краю бруска ямочка, в нее упирается палка. Толкая палкой, разгоняешь брусок, на ходу заскакиваешь на него и едешь, пока хватает инерции. Ребята постарше умели это делать здорово и пролетали мимо, как нам казалось, с огромной скоростью. Мы, которые поменьше, в основном одной ногой стояли на бруске, а другой его толкали. Некоторые кооперировались: несколько мальчишек стояли на большом обломке льда, другие толкали его.
Те, которые не катались, гоняли чинэ — юлу из бычьего рога. Чинэ сначала раскручивается пальцами, потом получает ускорение с помощью специальной плетки, сделанной из конопляных ниток. (В то время на каждом огороде был небольшой участок, недалеко от дома, на котором выращивали коноплю. Из ее волокон делали суровые нитки, ими шили чувяки с подошвой из телячьей кожи, чинили сбрую и многое другое. Иного применения конопли тогда не знали…) К ручке привязывали 10–15 этих ниток, они образуют нечто вроде султанчика, им и хлещут чинэ — раскручивают его так, что издает он воющий звон. Соревновались: кто прогонит свое чинэ через сложные препятствия.
У некоторых ребят были деревянные чинэ, но самые лучшие чинэ — из рогов вола. Тетя достала мне такое чинэ, причем чернобелого цвета, и я с ним не расставался всю зиму.
Ill
Ночью творится невообразимое: треск, шум, всплеск, звуки раздираемой материи, громкий шепот, вой, лай… Тетя не вытерпела и, читая молитвы, подошла кокну. Пришла и Нысэ. С улицы раздаются голоса.
Не слушая тетю, Нысэ вышла в коридор, открыла засов входной двери… Через некоторое время вернулась и со смехом сообщила: на Белой начался ледоход!
Так весна ворвалась в нашу жизнь…
Весна в ауле Адамий напоминала всеобщий потоп. Аул фактически находился на полуострове: справа — Тщитское водохранилище, слева — река Белая, далее за аулом — канал, соединяющий Белую с водохранилищем. Стремительная в летние месяцы, весной Белая становится бешеной, выходит из берегов, затопляет все вокруг аула.
Наступало время Большой Воды.
Большая Вода требовала жертв.
Наступала ночь, в которую Большая Вода образовывала в Белой главную Воронку, из которой раздавался Глас, перечислявший требуемые Водой жертвы:
двух мальчиков и одну старуху. Всегда находились в ауле несколько человек, которые подтверждали: да, слышали именно эти требования!
Не проходило и месяца, как тонули два мальчика и одна старуха.
Вода постепенно входила в свои берега.
Наверное, чрезмерное внимание к требованиям Большой Воды отвлекало от других жертв весеннего разлива.
Когда вода войдет в берега, когда станет совсем тепло, мужчины (женщинам этого не дано) будут часто видеть Женщину Воды Къольбаст.
Ничего неизвестно о том, как она выглядит ниже пояса, потому что видят ее со спины, сидящей на самом берегу, лицом к воде. Она расчесывает особым гребнем — синтракъ — свои длинные, до земли, волосы. Красота ее лица пугает:
если она обернется, лучше не смотреть ей в лицо. Гребень — синтракъ — обладает особым свойством: если добыть его, будут исполняться любые желания. Кроме тех, что направлены против самой Къольбаст.
Удалось одному ловкому человеку по имени Исхак выхватить у Къольбаст ее синтракъ. Но не смог он воспользоваться его волшебным свойством, потому что не может жить Къольбаст без своего гребня. Стала она каждую ночь приходить к дому этого человека, лицом припадать к окну и просить: «Исхакъ, верни мне синтракъ!..» Лицо ее Устрашающей Красоты и голос говорящей Твари так пугали домашних, что они стали по очереди сходить с ума. Но и отдать гребень Исхакъ не мог: как только выходил он из дома с гребнем, растворяющаяся в ночи Къольбаст успевала отдаляющимся голосом лишь прокричать: «Принеси — и-и гребень сейчас к то — о-му ме — есту, где о — о-отня — я-л у меня — я-я — я…» Преодолел Исхакь страх, пошел ночью на то место… И не вернулся.