Наверное, никогда не было в ауле такого, действительно всеобщего, уныния и скорби. Люди при встрече прятали глаза — каждый чувствовал свою долю вины в том, что произошло. Женщины, всхлипывая, чаще всего вспоминали, что она была почти сиротой и сама себя сделала такой, какой была. Оказалось, что мать Айса потеряла еще в детстве, а отец был женат на другой.
И еще оказалось, что Хьатьяко Батырбий доводился Айсе двоюродным братом. А так как у нее не было ни матери, ни родных братьев и сестер, то он заменил ей их всех.
Он с детства ее опекал и очень любил. Говорили, что он поклялся никогда больше не быть Хьатьяко.
Однажды мы увидели его возле магазина и не сразу узнали. В знак траура он не брился и зарос, весь почернел и выглядел каким- то маленьким. Во всяком случае, на свадьбе он казался нам больше. Узнал я его лишь по бархатному басу, который в разговоре с одним мужиком у него пробивался через хрипоту, случившуюся на похоронах, где он неистово рыдал, оглашая своим басом всю округу. Да еще по крупным белым зубам.
Бородатый Тыку от стыда и чувства вины не мог жить в ауле и уехал в какую‑то противоположную часть страны, не то на Север, не то на Восток. Обычно стреляли в таких случаях в воздух, а его черт угораздил стрельнуть под ноги Азамата.
Старик Ожбаноков сокрушался и тоже терзался чувством вины. Это он указал место для свадебного Круга, наиболее каменистое место в своем обширном дворе, чтобы было меньше пыли.
Когда все похоронные ритуалы закончились, на нашей улице установилась особая печальная тишина. Что‑то нас с Зауром потянуло к дому Айсы. Говорили, что ее бабушка, не выдержав горя, тронулась умом. Поэтому мы хотели только заглянуть во двор, проходя мимо. К нашему удивлению, в калитке стояла бабушка Айсы, как всегда опрятная и приветливая. Как всегда ласково обращаясь к детям, она обратилась к нам: «Деточки мои, одна маленькая девочка, зовут ее Айса, давно ушла и не приходит. Она вон там. Скажите ей, что я ее жду».
У меня по спине поползли мурашки, а немой от рождения Заур, испуганно глядя на старушку, впервые в жизни с изумлением произнес полностью одно слово: «Айса?».
В ЯРОСТНОМ МИРЕ
У великого человека два сердца — одно истекает кровью, другое стойко терпит.
Воспоминание — род встречи.
Он заслуживал другой — лучшей участи, чем та, что уготовила ему судьба. У нас в России с людьми это бывает не редко, как впрочем и с самой Россией.
Биболет Абадзе доводился моему отцу троюродным братом. Однако их отношения определялись в большей степени очень близкими дружественными чувствами, чем родственными. И для меня дядя Биболет был одним из самых любимых родственников.
Он обладал способностью дарить людям ощущение полноты бытия, полноты жизни. Начну со своих воспоминаний о том, как в детстве его приезды наполняли до краев жизнь всей детворы нашего двора.
До Великой Отечественной войны он работал председателем колхоза в родном ауле Панахес. Приезжал к нам на линейке. Поколение наших детей плохо представляет себе эту пассажирскую повозку на рессорах, запряженную парой лошадей. Резиновые обода на колесах дополнительно улучшали амортизацию. Сейчас в городах среди гужевого транспорта еще встречаются линейки. Этот наш отечественный довоенный лимузин, на котором возили только начальников, ныне выглядит устаревшим среди современных повозок.
Приезды дяди Биболета были праздниками для всей нашей семьи. Однако он так их устраивал, что я чувствовал себя их главным героем.
Как правило, дядя Биболет в багажной части линейки привозил живого, связанного барана и мешок с щалям [2].
Роль главного героя праздника я исполнял в двух действиях.
В первом я демонстрировал все возможности, которые мне предоставлял приезд моего дяди и вызывал зависть мальчишек и девчонок. Во втором действии я уже наслаждался альтруистическим возвращением к ним с высоты достигнутого приездом дяди превосходства и делился со всеми своими подарками.
Начиналось с того, что я выбирал из мешка те щалям, которые можно было накрутить на свою руку как спираль. С такими спиралями на обеих руках я ходил по двору и вызывал вопросы прежде всего взрослых соседей. Потом я разрешал накрутить эти спирали на руки кому‑то из мальчишек. Далее мы их съедали все вместе.
Следующим было настоящее зрелище, связанное с разделкой барана. Происходило оно в конце двора и вызывало у нас, детей, мистическое ощущение казни.
После того, как пройдя через страшное зрелище баран кусками перемещался в котлы и на шампуры и начинал источать аромат свежего жаренного и вареного мяса, начиналось мое самое главное благодеяние. Линейка стояла в глубине двора и лошади выпряженные и развернутые мордой к линейке, жевали из нее люцерну. Ездовой знал отношение ко мне своего начальника. А я знал, что он об этом знает. Поэтому я просил его, точнее рекомендовал ему, поса-' дить меня на одну лошадь, затем пересадить на вторую. Первую лошадь я освобождал для своих мальчишек, которые по очереди вкушали со мной ощущение наездника. Но не у всех хватало смелости и тогда доходила очередь даже до девчонок.
Потом, месяца три до следующего приезда дяди я торговал среди друзей обещанием посадить на лошадь, точнее поощрял этим обещаниям или наказывал отказывая.
Однажды следующего приезда дяди мы не дождались — началась война. Она ворвалась в наше детство жарким летним днем. Помню как улица Пролетарская (ныне ул. Мира), ведущая к железнодорожному вокзалу, была перегорожена канатами: по одну сторону наши мобилизованные отцы, ждущие очереди на вокзал, по другую — мы, дети и наши плачущие матери… и духовой оркестр… Ожидание очереди длилось почему‑то несколько дней.
С самого начала войны дядя Биболет просился на фронт. Партийное руководство района и области рекомендовало ему до особого распоряжения исполнять обязанности председателя колхоза. Вероятно, его готовили для партизанской войны в тылу. Он идеально подходил для этой роли.
Фронт неумолимо приближался к Краснодару, а особого распоряжения все не было. Дядя Биболет подал очередной рапорт с просьбой отправить его на фронт. В ответ поступила команда весь обобществленный скот Афипского сельсовета (это четыре аула) пригнать на железнодорожную станцию Энем. В середине дороги к Энему какой‑то самолет (дядя Биболет рассказывал, что он тогда не сумел распознать его принадлежность) стал их бомбить. Некоторых скотников охватила паника. Пришлось к ним применять меры принуждения, чтобы заставить продолжить путь. Дядя Биболет не отступал перед опасностью и поэтому весь скот несколько тысяч голов в сохранности пригнал на станцию Энем…
А там уже были немцы. Один их обиженных скотников объяснил немецкому офицеру, что их руководитель коммунист. Дядю Биболета тут же схватили. Так он стал жертвой неразберихи первых месяцев войны.
Как известно, немцы на оккупированных территориях проводили политику заигрывания с нерусскими нациями. Они собрали сход жителей четырех аулов Афипского сельсовета и предложили избрать себе «бургомистра» всего этого округа. Сход единогласно стал называть кандидатуру Абадзе Биболета. Немцы разыскали его в одной из тюрем г. Краснодара и предложили быть или живым бургомистром, или мертвым коммунистом. Так дядя Биболет в течение месяца из советского председателя колхоза превратился в немецкого бургомистра. Нелепость этой ситуации усугублялась на фоне постоянно проявлявшегося стремления дяди Биболета идти на фронт защищать Родину.
Далее мне придется на время отвлечься от основной линии повествования, чтобы читателю было ясно, как я стал свидетелем событий, связанных с деятельностью дяди Биболета на посту бургомистра.
В другом рассказе, я вспоминал, как наш прадед Салех эвакуировал нас в свой аул Кунчукохабль еще до занятия немцами Краснодара. Так оно и было. Но потом наша мама, тихая, застенчивая, скромная адыгская женщина во имя семьи, мужа и детей проявила, как потом было неоднократно, такое мужество и такой характер, которые никто никогда не признал бы ей присущими.
2
Щалям — гостевое угощение — жаренные в подсолнечном масле лепешки разной формы и величины.