Поражала и вся обстановка квартиры. В большом нашем дворе по Тракторному переулку № 3 было около 15 квартир. Жили разные люди, в том числе начальники. У главного инженера «Крайлеспромсоюза», в системе которого работал мой отец рядовым экспедитором, было две комнаты, но в туалет они ходили общий. Никакой ванны в квартире у них не было. Вспоминаю их потому, что они были в нашем дворе эталоном благополучия. Квартира Царюков по сравнению со всеми мне тогда известными благополучными квартирами представляла собой хоромы. Впервые я увидел квартиру, в которой были отдельно кухня, ванна, туалет. У Ленца была отдельная комната, далее через спальню находился зал, в котором были большая библиотека и пианино. Этой библиотеке я обязан многим, в том числе и тем, что стал гуманитарием.
Валентина Гавриловна накормила нас и усадила за уроки. И на следующий день, и на третий это повторилось. На третий день она очень напугала меня, сказав, что хочет поговорить со мной о важном деле. Разговаривала она со мной как со взрослым. Она говорила, что три дня она следила за тем, как мы готовили уроки, и пришла к выводу, что я плохо знаю русский язык. Тут мне стало совсем стыдно, я покраснел. Ведь она разгадала секрет, который я скрывал и которого стеснялся безмерно, чувствуя в нем свою неполноценность.
Валентина Гавриловна установила мне расписание дополнительных занятий по русскому языку и литературе. Сама она в свое время окончила гимназию, а в тридцатых годах была мобилизирована на борьбу с неграмотностью и преподавала в сельской школе. Но главное было в том, что она была прирожденным педагогом, педагогом от Бога. Поэтому мои успехи в школе стали очень заметны. Третий класс я закончил уверенно, в четвертом учился хорошо, а в пятом уже невозможно было меня остановить — я брал полный реванш.
Валентина Гавриловна не работала, занималась двумя детьми — Ирой и Леней. Кроме общей школы, они оба ходили в музыкальную. Болеслав Александрович в то время работал главным ин — женером военно — восстановительных работ по Северному Кавказу. Это управление особого назначения было создано для восстановления от военной разрухи жизненно важных объектов — мостов, дорог, вокзалов, заводов. У Болеслава Александровича была персональная машина — газик военный с водителем. Высокий, полноватый, в форме офицера железнодорожных войск, он выглядел очень эффектно, и я его и стеснялся, и побаивался. Он часто разъезжал по командировкам и возвращался всегда с какими‑нибудь яствами.
Кроме того, само управление, в котором работал Болеслав Александрович, снабжалось продуктами особым образом. Поэтому в их семье был тогда полный достаток. Цивилизованные блюда и сладости, от котлет до торта «Наполеон», я впервые ел у них. Валентина Гавриловна была искусной и хлебосольной хозяйкой. В те голодные годы она прикармливала многих бедных людей. Что касается меня, то вскоре в их семье почти не делали различия между мной и Леней.
… Мы пришли из школы. Валентина Гавриловна кормит нас на кухне и рассказывает что‑то из своей жизни. Детство ее прошло в Новосибирске, в Новосибирской области, потом работала учительницей, после замужества профессия мужа железнодорожника — строителя бросала их по разным краям и областям. Было о чем вспоминать и рассказывать. В это время Ирина занимается на пианино. Валентина Гавриловна иногда прерывает рассказ и беззлобно, с теплотой, говорит: «Вот мерзавка, опять ноту «ля» проглатывает». Это относится к Ириной игре. После обеда мы некоторые время с Леней развлекаемся, играем в шашки или шахматы, которые я впервые у них увидел, потом садимся за уроки. Через некоторое время Валентина Гавриловна приносит полную тарелку только что испеченных пирожков с рисом и яйцами и советует нам их есть между делом.
Как все это было не похоже на то, что было у меня дома!
Впоследствии так определилось: Валентина Гавриловна, Леня и я — одна компания. Болеслав Александрович и Ирина — другая. Мы втроем общались и до того, как садились за уроки, и во время их выполнения, и обязательно после. Болеслав Александрович, если бывал дома, целыми днями лежа читал каких‑нибудь классиков литературы. Иногда он выходил к нам на кухню, и мы с Леней сразу ощущали мощное волевое поле, затмевающее доброту и обаяние. Валентины Гавриловны. Мы ретировались, с Леней, уходили в детскую.
Ирина, по крови полуполячка, по характеру формировалась как стопроцентная полячка — своенравная, гордая, независимая. Она более тяготела к отцу и не проявляла интереса к общению с нашей компанией.
По мере того, как мы с Леней переходили в старшие классы, углублялось содержание наших бесед с Валентиной Гавриловной.
После окончания шестого класса, как обычно, мне предстояло на все лето уехать в аул. Валентина Гавриловна сказала, что в седьмом классе нас ждет интересная программа по литературе и надо к ней подготовиться. Она дала мне на лето «Дело Артамоновых». Когда в сентябре я принес книгу, Валентина Гавриловна спросила понравилась ли она мне. Наш разговор о романе Горького стал некоей очередной вехой в моем росте.
Валентина Гавриловна обладала удивительным даром возвышать людей. В том разговоре она возвысила меня тем, что рассуждала со мной как с вполне взрослым человеком. Эпизод в романе, в котором купцы забавляются на вечеринке, когда в зал вкатывают рояль, на котором стоит голая певица, конечно, произвел на меня, юнца, огромное впечатление. Но я бы сам никогда не стал бы комментировать этот эпизод перед Валентиной Гавриловной. Но она нашла способ говорить так естественно и в то же время философски, что я легко подключился к разговору. Впервые я публично и свободно рассуждал о том, о чем раньше страшно боялся открыто говорить, и это давало волшебное для юности ощущение взросления и связанной с ним свободы.
В библиотеке Болеслав Александровича, — а именно он считался хозяином библиотеки — было много однотомников, в которых умещались все произведения писателя. Получалось полное собрание сочинений в одной книге. Такая книга была, конечно, большого формата. На каждой странице текст располагался в два столбца. Когда в 50–х годах стали выходить многотомные издания произведений отечественных и зарубежных классиков, Болеслав Александрович, заядлый книголюб, стал их приобретать. К однотомным собраниям он потерял интерес. Тогда очередное золотое время наступило для меня. Ленц и Ира стали поочередно их мне дарить на день рождения. Ленц подписывал книги от души, а Ира — почти официальным слогом. Так, книгу, в которой был весь Шекспир, она подписала так: «В день рождения Юре от Ирины Ц.». Леня же, напри — мер, на книге И. С. Тургенева написал: «На долгую память лучшему другу Юре Хагурову от Лени Царюк». Эти подарки действительно вошли в мою долгую память, и сейчас, когда прошло более сорока лет, эти книги самые для меня дорогие из всех, что в моей библиотеке.
Литература в школе тогда была очень идеологизирована. В учебниках о Достоевском писали мелким шрифтом. Мы его, как и Куприна и Бунина, не проходили. Зарубежную классику — как маленький спецкурсик, предельно сокращенно. Но мы с Ленцем все это проходили, и притом основательно, в другой школе, в школе Валентины Гавриловны.
Вечерами за чаем она сама нам читала такие шедевры, как легенду о Великом Инквизиторе из «Братьев Карамазовых» или «яркие места» из «Фауста». «Яркие места» стимулировали самостоятельное чтение, и тогда мы убеждались в том, что там все места яркие. Но те места, которые читала Валентина Гавриловна, я, как правило, потом запоминал надолго и многие помню до сих пор.
Эпизод, в котором Фауст произносит монолог, заканчивающийся знаменитой фразой «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой», был представлен ею объемно. Фауст, будучи слепым, звуки лопат, роющих землю, принимает за желаемое — за работу по осушению болот, на месте которых мечтал он разместить цветущие сады. Но то были зловещие звуки лопат, рывших ему могилу. Закончив этот, последний в своей жизни монолог, Фауст падает в могилу, и дьявол произносит над могилой циничнофилософскую речь. В таком контексте знаменитая фраза о том, кто достоин жизни и свободы, звучала не только оптимистически, но и трагикомически.