Однако вернусь ко времени, когда Салех привел Ганку к себе в дом. Оба сына Салеха были в Екатеринодаре. Это была их главная поездка на большой рынок, перед зимой, когда надо было продать основную продукцию, полученную за лето, и купить все необходимое на зиму для большого хозяйства и большой семьи. Вместе с дорогой туда и обратно на это уходило более недели. Все это медовое время Салех жил с Ганкой в своей комнате. Еду носила им, как требовал Салех, невестка, то есть моя бабушка Камия.
Затаив дыхание от стыда и страха, Панеши скрывали от аула поступок Салеха. Ведь он позорил не только свою жену, мудрую, спокойную, хозяйственную, пожилую женщину, уважаемую во всем ауле, но и доброе имя своих сыновей, имевших уже большие семьи.
Всю ночь обсуждали, как поступить, сыновья, вернувшиеся из
города. Так оставить эту позорную ситуацию и не вмешиваться в нее было нельзя. Но и нрав отца им был известен хорошо. Моя бабушка, единственный человек, который допускался в их комнату, сообщила, что на стене висит ружье. К утру все же план действий был окончательно принят. В его осуществлении особая роль отводилась моей бабушке: она должна была, принеся завтрак молодоженам, схватить ружье и выбежать с ним из комнаты. Так она и сделала. Следом зашли сыновья, схватили Ганку и вытолкали непочтительно ее со двора, объяснив ей, за кого они ее принимают. В это время другие родственники сдерживали Салеха, точнее, они сделали из себя живую изгородь, через которую ему не удалось пробиться.
Знала ли Ганка, что попадет в такую ситуацию? Конечно, нет. Как всякая любящая женщина, она захотела официально легализовать свои отношения с любимым. Со своей стороны Салех вряд ли ей объяснил все подробности своего семейного положения. Для него было важно продемонстрировать, что он готов ради нее идти до конца, ничего не боясь. Что он и сделал.
Конечно, Салех следом за Ганкой исчез. Его не было всю зиму, всю весну. Появился он летом, когда убранную пшеницу ссыпали в амбар. Из вагонки, в которой хранились сбруя и горюче — смазочные материалы, он извлек канистру керосина и, облив им по кругу весь амбар, поджег. Первому прибежавшему с ведром воды он сказал: «Пописать можешь, но если выльешь воду, уложу на месте». Этот ультиматум вскоре дошел до всех, кто бежал с водой, потому что Салех с ружьем ходил вокруг горящего амбара. Спалив амбар, Салех направился в сторону лесного массива Курго.
После этого случая весь род Панешей проклял Ганку и наложил табу на ее имя. На долгие годы имя Ганки было связано с родовым позором.
Когда началась коллективизация, паровая машина с молотилкой, которую Салех купил на деньги, добытые отважным трудом, сыграла роковую роль, поссорив его с советской властью. Он был раскулачен и выслан в Сибирь. Но через три года вернулся. Последующие годы были для него нелегкими. Он не мог себя найти. В родном ауле бывал редко. Работал приемщиком грузов на пристанях — или ниже, или выше станицы Корсунской.
Из своих внуков и внучек он особо выделял маму. Поэтому он был частым гостем у нас в Краснодаре. И отец мой ему понравился.
Нередко они поднимали по чарке.
Когда началась Великая Отечественная война, мать, растеряв-' шись, не знала, что предпринять: остаться в городе или уезжать с нами в аул, да и соседи давали противоречивые советы. Немцы уже начали бомбить наш город, а мама все не решалась уехать. Квартира наша находилась в конце нынешнего Тракторного переулка. Это где‑то посередине между железнодорожным вокзалом и тоннелем, что по Ставропольской. Недалеко от горпарка. Поскольку немцы метили разбомбить эти два объекта, постольку мы оказывались в зоне активных бомбежек. Впрочем, мы, пацаны, очень быстро привыкли к этим бомбежкам. Они, как правило, происходили по ночам. Утром мы бежали искать воронку от упавшей бомбы. В районе взрыва можно было найти много осколков. Они были разной формы. Одни напоминали зверюшек, другие человечков, третьи — танки и т. д. Как и у других мальчиков, у меня вскоре была целая коробка этих игрушек.
Неожиданно в один из этих дней явился к нам прадед Салех. Он стал видеть плохие сны про маму и решил проведать нас. Мать очень обрадовалась его приезду и тут же подчинилась его требованию покинуть город. До позднего вечера мы собирали вещи, упаковывали, перевязывали. Мать понимала, что уезжает надолго. А тогда нас, детей, у нее было трое. И то, и другое нужно, а купить негде и не на что. Наконец, поздно вечером стали готовить нам мамалыгу. Прадедушка в это время пил чай. Он не мог долго обойтись без чая. и пил его много. Неожиданно по радио объявили воздушную тревогу, следом появился знакомый гул бомбардировщиков и залаяли зенитки. Мама приказала мне залечь под кушетку, а сама с сестрой залегла под кровать. Несмотря на уговоры матери, Салех и не подумал бросать свое чаепитие. Он только ворчал на «бусурманов», у которых нет совести и которые поэтому по ночам бросают бомбы. Послышался свист падающей бомбы, и ухнуло так близко, что вылетели и у нас, и у соседей стекла из окон. Я видел из‑под кушетки, как кастрюлю с мамалыгой продвинуло к самому краю печки, и она вот — вот должна была перевернуться. Я больше испытывал чувство голода, чем чувство страха, и поэтому, высунувшись из‑под кушетки, стал кричать, что мамалыга перевернется, Салех встал и, усмехаясь, водворил кастрюлю на место. Налет был недолгим, и вскоре объявили отбой.
Утром Салех взвалил на спину такой тюк, который казался мне
величиной со стог сена. За ним шла мама, тоже с громадным узлом, далее сестра с сумкой. Я с чайником замыкал шествие. Мы пешком преодолели путь до хутора Ленина, переправились через Кубань. Там, в ауле Шанахабль, Салех добыл подводу и доставил нас в аул Кунчукохабль.
Как выяснилось потом, в следующую же ночь был самый мощный налет немецкой авиации на Краснодар. Бомба угодила прямо на наше крыльцо и разрушила нашу квартиру. Во дворе были две семьи, не успевшие уйти в бомбоубежище. В этих семьях были раненые, а если бы мы оказались дома, то все погибли бы.
После того, как освободили Краснодар от немцев и в городе стала налаживаться жизнь, мама стала довольно часто сюда ездить. Она хлопотала, чтобы нам дали квартиру взамен той, что разбомбили, о чем настоятельно ее просил отец с фронта. Отцу хотелось, чтобы мы, дети, начали учиться в городе. Во всех этих поездках, которые были поездками в меньшей степени, чем трудными переходами через леса, сопровождал маму ее дед Салех. По рассказам мамы, путешествие с ним, с одной стороны, было легким, а с другой
— трудным. Легким потому, что она чувствовала себя с ним’как за каменной стеной — столь был он надежен везде и во всем. Везде, от самого заброшенного в дебрях Курго хутора до Краснодара, у него были знакомые и друзья, которые относились к нему с большим почтением. Из любой ситуации он находил выход. Но идти было с ним трудно, невозможно было поспеть за ним. Опередив маму на километр, он дожидался ее, попыхивая цигаркой. «Дедушка, зачем же ты со мной пошел, если я одна по лесу вынуждена идти» — жаловалась ему мама. Как она рассказывала, он вроде бы и не торопился, когда шел, но скорость его оказывалась непешеходной. Она сравнивала его с бесшумной машиной, которой нет износу. В нем были заданы эта сила и эта скорость, и он сам не мог с ними совладать. Он был человек без возраста.
В одну из этих поездок случилось так, что ночь застала Салеха с внучкой в станице Корсунской. Деваться было некуда, и он пришел с мамой к Ганке. А может, он специально подстроил так, чтобы был повод наконец познакомить Ганку со своей любимой внучкой. Ведь возможно же, что ему захотелось, чтобы встретились два очень дорогих ему человека?
Но однажды мама лишилась этой своей опоры. Один раз вызвали Салеха в районный центр, другой раз пришли с обыском, тре — тий раз приехали за ним и забрали. Вина его была в том, что, когда пришли немцы, он разобрал строившийся колхозный клуб, перевез к себе и стал из него собирать дом. Он считал, что раз в свое время советская власть у него забрала все его добро, то теперь он имеет право кое‑что вернуть себе. Но к этому еще подключились злые языки подметных писем.
Случилось так, что, когда мама взялась восстанавливать в Краснодаре сгоревшее в бомбежку мое свидетельство о рождении, потребовали почему‑то меня в натуре.