Заходила ходуном в голове книжка, которую я должна написать.
В детстве все заложено, потом идет развитие и завершение.
Удивительная вещь мемуарная литература: чем меньше человек знал адресата, тем подробнее он пишет. Особенно подробно можно писать, когда уже все свидетели поумирали.
Умей радоваться тому, что тебе дано.
Я не хочу писать о старости, как Мердок, — я хочу понять ее смысл и необходимость.
Живу остатками (огрызками) прежних чувств.
Как туман, рассеялись чужие чувства и слова.
Печаль можно превратить в радость.
Хотелось бы помочь переносить людям старость и недуги.
Спешил посторониться лес…
Где взять силы, чтобы написать книжечку о жизни: о чувствах, о природе, о тех минутах счастья, которые посещали меня? Где найти силы (а они уходят) и твердость руки, и волю?
Я прожила очень счастливую жизнь, но настоящее счастье (огромное) посещало меня только несколько раз и всегда это было связано с природой. (И с Сережей.)
Неразрывность нашей судьбы определилась моментально.
Иногда вот так — запишешь ночью, а потом потеряешь, зачем писала. А ведь было важно. Очень даже.
Живет, не заглядывая вдаль.
Ум без употребления гибнет.
Это был тот редкий случай, когда исполнение было лучше проекта.
Я очень любила ее, поэтому она казалась мне несчастной.
Вся комната была поглощена солнцем.
Не имею права писать воспоминания, но свидетелем я этому была.
Узор человеческой жизни, в котором страдание является лишь завитушками.
Для жизни сделано много, для смерти почти ничего.
Приснился мне сон. Описать его трудно. Он неповторим в своей бессмысленной нежности. Сон про брата Володю. Сон про искусство. А все началось с того, что, проснувшись рано утром, я увидела, как занавеска на окне просвечивает листьями винограда, а рядом полна плотности и покрыта синим горошком. Господи, — подумала я, — это и есть искусство. И заснула… И приснилась мне какая-то странная витрина, вроде грота, и там картины. Очень красивые картины моего брата Володи.
Все по поводу природы. Но одна лучше всех — во весь холст рот открытый, почти квадратный. Потом понимаешь, что этот рот смеется, а там внутри — волшебное пространство. Там рассказана целая сказка про зубы — камни драгоценные, про город гортань. Наискось какие-то деревья растут. И язык не язык, а холм, а слюнька — ручеек. И все прекрасно, и все светится, и все смеется, и все славится поэтом! И узнать можно, чьи губы, чьи зубы. И этот кто, лишь только откроет рот в смехе, сразу же показывает сказку прекрасную и поэтичную. И сразу думаешь, как прекрасно все в природе. Природа — это красота. И еще — нет ничего выше любви поэта.
Почему мы не узнаем у людей пока они живы так многого, чего не знаем? Все приблизительно. А потом выстраивают свой образ, и мы начинаем выдумывать наши ощущения. Чего только не пишут про ушедших людей, и потом они застревают в истории совсем другими, чем были.
Было сыро, промозгло (мы ехали в декабре). Ничего нет хуже ташкентской зимы. Вокзал плохо освещен. До поезда еще далеко.
Он шел в другую сторону от людей, ему было все равно, прижать бы только к себе поэму, больше его ничего не интересовало.
Я знала много звезд — не только их названия — я узнавала их в лицо. Как от Большой Медведицы разыскать Вегу и Альдебаран. Я сейчас смотрю на небо как в темный лес с светлячками, не то звезды, не то спутники. Не поймешь. Ничего не помню, ни одной звезды. Иногда, правда, сверкнет над горизонтом красным глазом Марс. Смотрю на звезду и думаю — это Вега, а она вдруг задвигается и превратиться не то в спутник, не то в самолет с огоньком-звездочкой на хвосте. Вот вам и Альдебаран!
Дождик рубил в окно. Стекло обливалось слезами.
Испуганные тучи.
Искусство всегда немножко выдуманное, и в этом его прелесть. Оно выправляет жизнь и помогает жить.
Нет гордости в сердце, переполненном любовью.
Человек счастлив за счет чужих страданий.