Ее голос чуть дрожал от раздражения, закрывая гласные, и, странно, выправилась ломаная интонация, когда во фразе выделяется то или иное незначащее слово, оставляя собеседника при впечатлении, что он слышит иностранную речь и только чудом понимает ее смысл, всегда с опозданием на несколько секунд.
— Вы можете делать все, что вам угодно, сударь, все без исключения. — Она так настойчиво предоставляла ему свободу, что Викол Антим понимал: тут пахнет не оказываемой ему милостью, а чем-то другим, своего рода нападением, вызовом, и слушал молча, глядя во все глаза на эту К. Ф., комок нервов, обузданных напряжением всех сил, желанием во что бы то ни стало выглядеть неуязвимой, величественной, холодной, не имеющей отношения к убогим домишкам и аляповатым вывескам, к единственной мощеной улице, гравий для которой везли издалека и с невероятным трудом и которую, после краткого периода постремонтной эйфории, опять затянуло тем же клейким желтым налетом со следами людей и животных, присыпало той же соломой, выпадающей из телег, что и все остальные улицы, проулки и тропинки, ветвящиеся среди дворов и общественных заведений. Присутствие этого дома, присутствие К. Ф. в этой овальной старорежимной комнате, ее кресло и ее высокая прическа, а главное, то тайное злорадство, с каким она предоставляла ему, незваному, вторгшемуся к ней из мира, которого она не знала — и сможет ли узнать? — право распоряжаться ее комнатами, голыми комнатами пустого дома, — все это принадлежало какой-то другой системе координат, другому измерению и наводило на него смутное беспокойство, как тогда, когда он в первый раз прошелся пальцем по перекрученной полоске бумаги, дающей в руки каждому кольцо Мёбиуса, первообраз неведомого, которое можно пощупать. Как тогда, когда он впервые собственной кожей ощутил существование чего-то сверх, когда он весь, необъяснимо, но совершенно конкретно, пережил ситуацию, идущую вразрез с обычной системой понятий, так и теперь он чувствовал перед собой что-то, к чему не подходят нормальные мерки, но что тем не менее существует, независимо от его воли и сознания, и это предчувствие взбудоражило его до легкой лихорадки, вполне реальной, так что когда он провел рукой по губам, они оказались запекшимися, сухими, конечно, у него был жар.
— И вы, и кто угодно, все кто угодно, делайте все что хотите, если это вас развлечет. Как-никак будет что вспомнить о Владии, потом. Тут для всех свобода, почему бы и не для вас, юноша? Ваши здешние приятели — думаю, я имею основания предполагать, что речь идет о ваших приятелях, — направили вас точно, здесь единственное место во Владии, где вы можете делать все что хотите, абсолютно все…
Она говорила брезгливо, оскорбительно, и Викол Антим наконец ее перебил:
— Как это, сударыня, как это я могу делать все, что хочу? Никто в этом мире не может делать все, что хочет, мне ли о том не знать, я ведь преподаю историю, никому и никогда, уверяю вас, не удавалось делать все, что он хочет. Никому и никогда, сударыня. Простите, но я не понимаю, как я могу быть здесь исключением? И еще я не понимаю, почему вы так на этом настаиваете. Насколько мне известно, вилла ваша, она носит ваше имя, а имя для дома уже очень много значит.
К. Ф. с минуту глядела на него в замешательстве.
— Мне еще ни разу, юноша, не задавали таких вопросов. Но извольте, я вам отвечу. Просто меня это совершенно не касается, мне безразлично. Я всегда давала это понять, и в первую голову этому вашему инженеру, Башалиге Теодору. Вот кому следовало бы меня спросить, но он не дал себе труда. Так что вы вольны делать все, на что возымеете охоту, вы и ваши приятели. Это, если хотите, мой способ защиты. Так я защищаю мое кресло здесь, наверху, выше всех крыш этого ничтожного городишки, на высоте окрестных холмов, так я защищаю это место, где мой конец, только мой, юноша, не преминет меня найти. Заметьте, если смотреть отсюда, то все, что бы ни происходило, неизбежно происходит ниже. Ничто, во всей округе, не может произойти выше или даже пусть вровень со мной. Вот если бы кому-то достало любопытства подняться на плато за холмами, но не думаю, чтобы это могло случиться с кем-нибудь из здешних.
Викол Антим подозревал, что он удостоен важного признания, что ему удалось вызвать К. Ф. на откровенность, и он испытал прилив радости — торжествующей, но без буйства, тихой, вкрадчивой, захлестывающей исподволь, как морской прилив, напитанный водорослями и живностью, — радости скорее всего инфантильной, словно пробившейся из-под пепла отроческих огней, и только гораздо позже он понял, почему не осмелился тогда возразить, что ее козыри, высокомерие и брезгливость, на которые она делала ставку и которыми жила десятки лет, потеряли силу, мумифицировались вместе с ней и под пергаментной кожей, подобно вину, которое хранилось слишком долго, приобрели крепость эссенции — но без соков, без жизни. Только гораздо позже он понял, что не посмел все это ей выложить, потому что почувствовал, вне объяснений, что с какого-то момента ее существование целиком зависит от этой шаткой установки на свое превосходство, безотчетно питающейся, может быть, в самом деле благородным происхождением, но в конце концов достойной лишь жалости и сочувствия и просто смехотворной в том мире, в котором он, Викол Антим, привык жить. Что-то похожее на сострадание, снисходительность и симпатию, вместе взятые, помешало ему тогда сказать: «Сударыня, правда в том, что никому нет дела до вашего безразличия, а если говорить о месте, об этом верховном месте, то…» — но здесь бы он осекся, совсем не будучи уверен, что сможет найти убедительные контраргументы.