МЕЛЬПОМЕНА В ПЕЛЕНКАХ
Дела давно минувших дней
Я стоял на Дворцовой площади у афишной тумбы. Была полночь. Дул порывистый ветер, и облака плыли по небу, уходя на Петроградскую сторону. Я читал сообщение о сенсационной программе:
НОЧНЫЕ ОРГИИ РАСПУТИНА
(Царский чудотворец)
в I действии
Гибель монархии, да здравствует свобода!
Дивертисмент.
Кино-драма. 3 оркестра музыки.
И вдруг услышал за спиной:
— Я вижу, вы читаете афишу. Интересуетесь Мельпоменой, молодой человек, или так, любопытства ради?
— Интересуюсь, — ответил я, кладя начало разговору. — Любопытно бы посмотреть «Ночные оргии». Как ваше мнение?
Незнакомец выглядел несколько непривычно. Широкая бархатная блуза навыпуск, бант на груди, вельветовые брюки, замшевые ботинки. Лицо гладко выбрито, пышные волосы забраны назад. Старый актер, подумал я.
— О, мое мнение! — воскликнул он. — Что может быть прекраснее Мельпомены, музы искусства! Она заманчива, лукава и в то же время простодушна, она только что родилась, когда…
— Позвольте, — прервал я поток его излияний, — это Мельпомена только что родилась? Да ей, уже как бы не соврать, не одна тысяча лет!
— Мельпомена, которой было тысяча лет, умерла 25 октября 1917 года по старому стилю, молодой человек, — строго произнес Старый Актер. — Она почила в бозе в тот памятный вечер, когда петербургский буржуазный обыватель досматривал в Александринке трогательную мелодраму «Флавия Тессини». Едва закрылся занавес, как с Невы прогремел выстрел «Авроры»… Богиня утренней зари родила новую, революционную Мельпомену. Разве вы не заметили этого?
Я заметил это. На афишных тумбах замелькали новые имена, новые названия, так непохожие на все те, что были до Октября. Новая Мельпомена не имела ничего общего с Мельпоменой старой, это были музы-антиподы, музы-антагонисты.
— Некоторые считают, что новая Мельпомена родилась в кожаной куртке, перепоясанной пулеметными лентами, — усмехнулся мой собеседник. — Это ошибка. Дитя было беспомощным и барахталось в пеленках. А главное, никто толком не знал, как его нянчить. В одном из петроградских театров играли типичную дореволюционную пьесу: герои ходят по сцене, томятся в неясной тоске, страдают от собственной бесполезности. А в зале матросы, рабочие, красногвардейцы. Совсем недавно они взяли власть в свои руки, в них еще не остыло возбуждение боя, они еще живут страстью борьбы. Они смотрят с напряженным вниманием на сцену, ищут ответа своим чувствам. Ищут — и не могут найти. И вдруг… И вдруг на сцену выходит персонаж, чем-то отдаленно напоминающий только что свергнутого премьера. Что тут началось! «Это Керенский! — кричал зал. — К стенке его!» Поднялась стрельба… Дали занавес…
Мы вышли к Неве. Разведенный Дворцовый мост, мерцая огнями, раскрыл объятия навстречу идущим по Неве судам. Река вздулась и отливала свинцом.
— А иногда с Мельпоменой творились совсем не шуточные истории, — продолжал Старый Актер. — Артисты бывшего императорского Александрийского театра вовсе отказались играть «для новой власти». Театр несколько месяцев был закрыт. Наркомпрос Луначарский обратился к александрийцам: «Мы не требуем от вас никаких присяг, никаких заявлений в преданности и повиновении. Вы свободные граждане, свободные художники, и никто не посягает на эту вашу свободу. Но в стране есть теперь новый хозяин — трудовой народ. Трудовой народ не может поддерживать государственные театры, если у него не будет уверенности в том, что они существуют не для увеселения бар, а для удовлетворения великой культурной нужды трудового населения…» В конце концов саботаж был сломлен. Театр открылся для всех. Труднее было с репертуаром. Что играть? Как играть?
— Что играть? — повторил он после паузы. — Какие новые формы должны вместить новое содержание? Свободный театр, открывшийся на Владимирской, давал по субботам концерты, которые назывались так: «Вечера живой революционной радости и бодрых настроений». Рабочий и Крестьянский дом, разместившийся на Литейном, где раньше кутили царские офицеры, теперь устраивал «Развеселые танцульки». Афиша заманивала: «Хороводы — стары годы. Пляски. Игры. Частушки. Горелки. Сказки. Песни. Гаданье. То-то радость всем молодушкам, красным девицам, молодчикам. Все в русских национальных костюмах, поддевках, сарафанах, лаптях, кокошниках и прочее». Была корниловщина, Юденич наступал на Петроград, шла гражданская война… А в театральных журналах шел спор: «Можно ли смеяться?» Деятель Пролеткульта Мгебров утверждал на страницах журнала «Бирюч»: «…Сейчас идет борьба, и шутка звучала бы некстати». Другой театральный деятель, В. Всеволодский-Гернгросс, провозглашал: «Никакие «Ревизоры», никакие Островские тут не помогут. Народу нужно создать театр из его культовых обрядов, которые он справлял…» Ах, сколько тогда было специалистов по вопросу того, что «нужно народу» и что «не нужно», что «кстати» и что «некстати»… Помнится, в то время вошли в моду массовые представления. В одном таком представлении участвовало несколько тысяч человек. Каково руководить этакой толпой? Режиссеры разработали условные знаки. Когда с сигнальной трибуны показывали красный круг, всем надо было поднять руку, зеленый означал — «бежать», размахивание красным кругом — «кричать» и т. д. Крику было много, но толку было мало… А в одном передвижном театре произошел такой курьезный случай…
Мой собеседник засмеялся:
— Вот послушайте. Культпросветдеятели города Житомира, куда приехала оперная труппа, занимали крайнюю левую позицию в театральном вопросе. Они с трудом разрешили играть «Евгения Онегина» и «Пиковую даму», и то только потому, что на сцене в данном случае гибнут представители крупнопоместного дворянства. А вот с «Аидой» вышла заминка. Оперу сочли «устаревшей» и «не отвечающей задачам»… Что делать? Режиссер Г. Багдасаров решил «исправить» Верди. Пусть в опере будет два Радамеса. Один заснет, а другой в это время будет вести восставших рабов на проклятого фараона. В общем, режиссер переставил начальную арию героя в конец, а вместо нее поставил мимическую сцену восстания рабов. Культдеятели города были в восторге… Но вот кончился спектакль — и за кулисы вбегает испуганный помреж:
— Григорий Макарович, у театра толпа! Хотят вас бить!
— Меня бить? — И Багдасаров храбро вышел навстречу оскорбленным любителям оперной музыки.
На него обрушилась лавина возмущенных криков:
— Долой! Не стерпим надругательства над Верди!
Но режиссер был не промах:
— В каком преступлении вы меня обвиняете? Ни одной ноты чудесной музыки Верди я не изъял и не исказил. Я только переставил части. Да живи Верди в наше революционное время, он бы сам это одобрил!..
Публика успокоилась и разошлась по домам…
— Мельпомена, — продолжал Старый Актер, — недолго пребывала в пеленках. Она росла, и вместе с ней рос наш зритель, который очень скоро доказал, что ему «нужно», а что «не нужно». Оказалось, что ему нужны не только Гоголь и Островский, но даже Шекспир и Аристофан. В Киеве режиссер К. Мрджанов поставил «Овечий источник» Лопе де Вега. Пьеса кончалась восклицанием Лауренсии: «Тиранов более уж нет!» Публика вскакивала с мест, кричала, топала в восторге ногами, ликовала вместе с артистами. Это был не просто спектакль, это был гимн победе! А вот что рассказал в одной из своих книг Матэ Залка. Во время гражданской войны на Южном фронте наша дивизия была отведена на формирование в сильно потрепанном виде. Бойцы смертельно устали от непрерывных жестоких боев и рады были хоть небольшой передышке. И вот как-то вечером артисты показали бойцам пьесу, написанную начальником политотдела армии. И случилось чудо. После спектакля усталая, задерганная многомесячной фронтовой службой красноармейская масса потребовала, чтобы дивизию немедленно вернули на фронт. «Врангеля надо уничтожить, стереть с лица земли», — такое решение приняли бойцы после спектакля… Это было уже не младенчество Мельпомены, это была ее боевая юность!