Я сказал: «Слишком уж что-то толстая эта полоса. Наверное, я иду вдоль».
Она спросила: «Как это?»
Я ответил: «Как тропинка. Поперек — перешагнешь в полшага, а если идти вдоль, то — сто километров. Вот я, наверное, и иду по этой полосе неудач вдоль».
Она сказала: «Это ты красиво придумал. У тебя образное мышление. У нас в редакции у некоторых тоже есть образное мышление».
«У кого? — спросил я. — У Кирилла Васильевича?»
«Ты знаешь Кирилла Васильевича? — воскликнула она. — Правда, он удивительный человек. У него такое образное мышление, что он всем придумал клички. Меня он, например, зовет: «Стадо телят» — даже обидно повторять, правда?»
«Почему стадо? — спросил я. — Разве ты стадо? Ты одна»-.
«Вот и докажи ему, что я одна», — ответила она. И заторопилась.
«Куда? — спросил я. — У тебя свидание?». Она ударила меня по руке сумочкой, крикнула: «Не смей спрашивать такие вещи!» — и кокетливо засмеялась. «У тебя полоса удач?» — спросил я, и она кивнула.
«Слушай, — предложил я. — Идем в ресторан. Я на днях получил зарплату, и мы сможем веселиться до утра».
«Но сегодня же я не могу», — сказала она озабоченно. «Сегодня и я не могу, — ответил я. — Я приглашаю тебя, например, на завтра». «Ага! — закричала она. — Значит, и ты кого-то ждешь!» — и снова ударила меня сумочкой по руке.
Мы договорились встретиться завтра, в шесть часов вечера, на этой же скамейке. Вот такое у меня неожиданно возникло знакомство.
Когда она уходила, я спросил, как ее зовут. «Майя». — ответила она. «Ну и везет же мне, — сказал я. — Полоса неудач и полоса Май». «Ах, так у тебя уже есть одна знакомая Майя!» — закричала она и в третий раз ударила меня сумочкой.
Когда я подошел к дому, то увидел во дворе мальчишек — целую толпу. Было уже темно, но я сразу догадался, что здесь Стасик, потому что в воздухе опять пахло водкой. Мальчишки радостно визжали и топали ногами — в центре толпы стоял Стасик и швырял в небо огромные гири. Они подлетали так высоко, что исчезали в черном небе, а потом снова появлялись, и Стасик их ловил, а мальчишки ревели от восторга.
Это было довольно опасное зрелище, гири вполне могли упасть на головы мальчишек, которые сбежались на это представление не только с нашего двора, но и с соседнего. Но Стасик не давал гирям упасть, он вылавливал их из темноты и снова швырял в небо.
Я выбрал момент, когда гири были в руках у Стасика, подошел и сказал: «Брось. Убьешь ведь кого-нибудь». Но он расхохотался и свирепо посмотрел на меня из темноты. «Ну, что! — закричал он. — Кто говорил, что Стасика уже можно списывать? Рано, сволочи, рано!» — и попытался еще раз бросить гири, но я крепко схватил его за руки, почти повис на них. Он сказал удивленно: «Ты собираешься со мной драться? Хочешь, я разорву тебя на две половины?»
Он действительно мог бы разорвать меня, это не составило бы для него труда — мускулов и злобы в нем было достаточно. Он тяжело дышал, но даже в тяжести его дыхания было больше силы, чем усталости, — воздух из его раскрытого рта бил в мое лицо с такой упругой силой, что в нем совсем не чувствовался запах водки, он был как свежий природный ветер.
«Ты думаешь, почему я выпил? — спросил вдруг Стасик шепотом. — Я завязываю, понял? Больше пить не стану. С завтрашнего дня начинаю тренироваться, ты веришь мне?» «Нет, — ответил я. — Не верю. Сколько тебе можно верить? Ты каждый день завязываешь».
И пошел домой. «А ты поверь! — кричал мне вслед Стасик. — Поверь, а то убью!» Я оглянулся: он стоял огромный и белый в темноте, а в руках держал две черные гири. И в воздухе опять пахло водкой.
Я вошел в дом и позвонил Игреку. Он ответил сухо и официально: «Слушаю». «Я согласен», — сказал я. «Это ты, Савинов? — произнес Игрек уже другим голосом. — Ну что ж, выручил ты нас. Молодец».
Я не ответил, ждал, когда он положит трубку. «-Спасибо, — сказал Игрек, помолчав. — Ты делаешь доброе дело». Я снова стал ждать, чтоб он положил трубку. Он сказал: «Поверь, я хорошо понимаю,
чего тебе стоит такое решение. Я ценю это», — и трубку пришлось положить первому мне.
Было уже поздно. Папа еще не вернулся со спектакля, мама читала в гостиной, бабушка, была на кухне. Я пошел в ванную и проявил пленку с осенними фотоэтюдами.
Потом повесил ее в своей комнате и стал смотреть, как она сохнет. Это интересный процесс, я люблю за ним наблюдать. Сначала пленка висит мокрая, и с нее капает. Потом уже не капает, хотя она по-прежнему мокрая. Затем высыхают края, и пленка начинает изгибаться, коробиться, вид у нее со стороны отвратительный, кажется, что она безнадежно испорчена. Наконец она высыхает вся — висит гладкая, ровная и матово светится. На нее приятно смотреть.