Этот дом на улице Ломоносова и стал моим отчим домом вплоть до отъезда на учебу в Москву в возрасте 18 лет. Я тут же подружился с Игорем Учайкиным, моим одногодком, жившим в доме напротив, немного позже — с Левой Шмаковым. С ними я учился десять лет в одном классе. С Игорем вместе потом направились на учебу в Москву, где наши пути разошлись, но мы не потеряли друг друга и совсем недавно поздравляли друг друга с семидесятилетием. Теперь уже нет в живых ни того, ни другого.
Но продолжу рассказ об отце.
Конец 30-х годов и начало 40-х мы жили вполне благополучно благодаря трудолюбию родителей: оба приросли к своей работе. Все домашнее хозяйство (приготовить обед в печи или на примусе, принести воду из колонки, постирать, починить, поштопать, убраться, наколоть дрова, вскопать грядки в огороде и многое другое) — было на плечах мамы. Когда я подрос, в чем-то, конечно, стал помогать. А отец все время пропадал на вызовах, да и, правду сказать, хозяйственных дел чурался, не вникал в них. Разве что в магазин или на базар мог сходить за продуктами.
Большую часть года отец ездил на удобном и надежном велосипеде фирмы «Дуглас», который приобрел еще в начале 30-х в Торгсине (в этих магазинах за сданные драгоценности или золото можно было получить редкий импортный товар; они напоминали появившиеся много позже магазины «Березка»). На багажнике помещался его неизменный докторский сундучок. В общем, карета «Скорой помощи» на двух колесах.
В слякоть и зимой, когда велосипед был «на приколе», он пробегал по улицам своей какой-то особенной походкой, вприпрыжку, так что нередко можно было услышать: «Опять Гогорыч (Егорыч) поскакал куда-то, наверное, подрались или кого зашиб грузовик».
Иногда друзья, да и мама говорили о нем «попрыгунчик», это его обижало, тем более если учесть, что он был на полголовы ниже своей статной красивой жены и частенько хорохорился, когда им случалось идти по улице вместе.
Все годы, как я его помню, он курил махорку из кисета. У него это была целая церемония: отрывал полоску газеты, свертывал из нее «козу», доставал свой кисет и, набивая не спеша «козу» табаком, обязательно говорил что-то интересное, «новенькое», а раскурив эту цигару, несколько минут умиротворял себя затяжками дыма. Особенно любил он проделать все это в компании с кем-то, поделившись своим табачком, который тщательно выбирал у торговцев на местном базаре. Словно раскуривал «трубку мира». Думаю, что эта привычка напоминала ему о его юности и таких же, как он новобранцах, с которыми он губил эту юность в окопах Первой мировой войны.
Нередко он приезжал навеселе. Угощали пациенты, это было в порядке вещей, хотя мама почти всегда выражала свое недовольство по этому поводу. Другое дело — хорошо выпить и закусить в своей теплой дружеской компании. И песни попеть. Умели хорошо петь, когда собирались либо в нашем доме, либо в доме известного всему городу зубного врача Федора Филипповича Молчанова. Этот дом для меня был вторым домом: Вера Дмитриевна, тетя Вера, жена Федора Филипповича, была моей крестной мамой, и этим все сказано.
Вот эти мои предки частенько пели, но не ранее, как после третьей рюмки, душещипательную песню начала века: «Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была. Одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра...» Дальше этих четырех строк, которые засели в моей памяти на всю жизнь, почему-то дело не шло.
Надвигалась новая война.
Вторая мировая была начата Гитлером еще в сентябре 1939 года, чему поспособствовал подписанный накануне пакт о ненападении, так называемый «Пакт Молотова — Риббентропа». В нашем Петровске мы, разумеется, ничего толком об этом не знали.
Ощущение большой грозы еще не возникло: жизнь тихого захолустного Петровска была далека от мировых событий, тем более, что Сталин держал всю страну в отрешенном от этих событий состоянии (не считая только войну в Испании). Он отказывался верить всем сообщениям и донесениям о готовящемся вторжении гитлеровских дивизий на советскую территорию, и страна оставалась расслабленной. Немножко знали мы о схватке с японцами на Халхин-Голе (о ней рассказывал в узкой компании Федор Филиппович, служивший в то время военврачом в Туве), совсем глухо, шепотом говорили о позорной финской войне 1940 года. Лишнего не болтали от греха подальше.