"Не в немецких ботфортах мужик, - жестом указал он на свои туфли, борода да рукавицы. .." Публика прыскала. Что-что, а жестикуляция у него была на высоте. И взмахивание лошадиным лицом тоже очень кстати иллюстрировало текст: так и представлялся коренник, грызущий удила в стремительной скачке.
Веселый малый.
Порхнули аплодисменты. Ратмир коротко поклонился и тем же мерным солдатским шагом двинулся со сцены. Опять они на прежнем месте повстречались с ведущим, как поезда на знакомом полустанке. Миновав артиста, ведущий оглянулся в сторону кулис, чуть заметно пожав плечами...
- Братцы, я наелся,-сказал Вениамин.Идем, что ли, пока тут у них пересменок?
- Не будь невежей, сиди!-сурово ответила жена.
- Эх, Галка! Птица Галка! Знать, у смирного мужа ты могла... насмешливо начал Веня и вдруг оборвал смех: - Генка, ты что? Худо тебе? Худо?
Весело смеявшегося Соловцева как подменили: он сидел, посеревший и постаревший, закусив как от боли губу. Глаза его невидяще уставились в одну точку, куда-то туда, за дощатую дверь артистического помещения.
- Геночка, - тревожно наклонилась к нему Галина, - ну что с тобой? Ну скажи!
Она коснулась пальцами его щеки, и Геннадий Павлович, не отрывая взгляда от той двери, откуда появлялись артисты, судорожно сжал ее руку.
- Композитор Лоу, - звучно объявил ведущий. - Песенка Элизы Дулитл из оперетты "Моя прекрасная леди". Ис-полняет Нелли Велик. Ак-компанирует Семен Шерман!
Как и в прошлый раз, он обернулся, хлопая.
Из артистической показался человек с аккордеоном на груди. Ну, ясно. Шерман. А где же Нелли? Что-то у них синхронности нет.
Накладочка!
Дойдя до рампы, аккомпаниатор глянул назад, пожал плечами, потом уставился на ведущего: я, мол, готов, а что дальше?
Ведущий ответил ему растерянным взглядом, развел ручками.
Публику всколыхнул смешок. Во, дают! Думают, коли бесплатно, так что хочешь вытворять можно?
Пожалуй все, кроме Гали и Вениамина, забавлялись ситуацией. Паклины же все тревожней тормошили друга:
- Да отвечай же!
- Все,-сказал он наконец и глубоко передохнул. Бледность сползла со лба и щек, глаза ожили, и лицо разгладилось. - Все-таки смог! - он улыбнулся друзьям.
Из-за кулис быстро вышла женщина в темном концертном платье с глубоким вырезом и без рукавов. Опустив голову, она направилась прямо к микрофонам мимо аккордеониста, который недоуменно смотрел на нее, постукивая подошвой по дощатому полу. У микрофона она подняла голову и глянула в публику. У нее было немолодое, поблекшее лицо, и это было ясно видно, несмотря на щедрый грим.
Прекрасная леди! Да они до ста лет мяукать готовы. Концертик...
Не глядя на аккомпаниатора, певица улыбнулась публике и проговорила в микрофон:
- Друзья мои, случилась ошибка, которую я сейчас хочу исправить. Собираясь выступать сегодня тут перед вами, я обманула и вас, и своих уважаемых коллег. Я не могу исполнить песенку Элизы. Это чудесная песенка, но, увы, - певица развела руками, - песенка эта мне не по возрасту и не по голосу... "Пришла моя пора", - поется там, а моя пора...
- Хы!-раздался в публике чей-то глупый хмык и, как в смоле, завяз в наступившей мертвой тишине.
- Простите меня, товарищи,-она глубоко поклонилась публике. - И вы, Сеня, и вы...
Мужчины, глянув на нее, как на помешанную, молчком двинулись со сцены. Певица последовала было за ними, но тут же остановилась и, секунду поколебавшись, вернулась к рампе. Она обвела взглядом немые скамьи и опять улыбнулась:
- Кончилась моя артистическая карьера. Слава богу, сегодня я это поняла. А уж коли вышла я сегодня перед вами на сцену, - проговорила она задорно,-коли так, смотрите! Оп-ля!
И она, как была - в длинном концертном платье и в туфлях, - крутанула заднее сальто, настолько стремительное, что лишь на миг обнажились перед онемевшими от изумления зрителями стройные ноги. Брызнули в стороны сбитые при приземлении каблуки.
Нелли Белик сделала публике реверанс, сбросила изувеченные туфли и, вихрем промчавшись через сцену, исчезла в дверях артистической.
И ревом взорвалась тишина, восторженным общим ревом, неслыханным шквалом аплодисментов. Все, кто тут был: и усидчивые любители концертов, и случайные шатуны вроде нашей троицы, и группа студентов с волейбольным мячом, и курсанты в отутюженных мундирах, и девочки-школьницы, иногородние туристки-словом, все неистово кричали, колотя в ладоши. А некий дядя с капустным кочаном под мышкой по этому кочану колотил и кричал: "Ура-а-а!"
- Вот что я могу, ребята,-с непонятной гордостью сказал Соловцев. Теперь у нее псе будет в порядке. Иван Семенович Кошкин говорил мне, что именно с того дня, с Пушкина, Геннадий Павлович впервые серьезно почувствовал сердце.
Во всяком случае, с тех пор он постоянно носил с собой валидол: нет-нет да и сунет под язык таблетку... Неприятно это ему было, непривычно. "Он ведь мне что говорил? Знал, говорит, что сердце слева, а печень справа, а почки где-то сзади. А тут...
А в Пушкине чем кончилось, спрашиваете?
Да ничем особенным. И в ресторане он посидел с Паклиными. Чудесные, между прочим, люди! Они Геннадия Павловича и хоронили".
Глава 5
Упавший костыль
Сереньким дождливым утром, слишком холодным для середины августа, из крайней парадной дома восемь по Орбитальной вышел человек в кожаной кепке, в кожанке и свитере.
Две старухи, коротающие досуг на скамейке под бетонным козырьком парадной, и молодая женщина с детской коляской, спасающаяся здесь от дождя, разом глянули на вышедшего. Женщина отвела глаза, уставилась на носки своих сапожек, усиленно закачала коляску. Старухи же продолжали смотреть.
- Доброе утро, - поздоровался мужчина, глянув на скамейку.
- Здрасьте! Доброе утро!-вразнобой и с опозданием, уже в спину ему проговорили женщины.
- Ишь, как скрутило человека, - жалостливо сказала одна из старух, провожая его глазами. - И не узнать. Такой ведь мужчина был молодой да ладный. Как приехал, помню, сундучище из такси на плече нес. Томка-то, жена его, кричит: надорвешься, мол! А он: давай, говорит, и тебя заодно прихвачу! Смеется. .. Такой человек хороший, такой уважительный!
- Пьянка все эта распроклятая! Вот хоть и зять мой. Сережка... начала было вторая старуха.
- А поди ты со своим зятем, Григорьевна! Сравнила! Сережка твой дурак дураком и зверь зверем. И никакого он здоровья не потерял, хоть и трескает кажин день. А Томкиного-то я ни разу с бутылкой не видела. Так-то.
- Болен он, видно. Серьезное что-то,вздохнув, сказала молодая мать.-Болен, а приглядеть некому.
- То-то и есть, что некому!-сурово глянув на нее, подтвердила старуха.-Томка его в Африке прохлаждается, а он небось сохнет по ней. И что ж это нынче с бабами поделалось, господи ты боже мой! Ну мыслимое ли дело: от живого мужа-да за границу! А ведь такой хороший человек!
- Хороший человек! - дружно подтвердили и вторая старуха, и молодая мать.
...Геннадий Павлович шел через пустырь, воочию представляя себе этот скамеечный разговор. Он усмехнулся невесело. "Все правильно,-подумал он,-как же им меня не жалеть?"
Кто-либо из встречавших Соловцева месяц назад не узнал бы в нем, теперешнем, прежнего Геннадия Павловича-так разительно изменили его последние недели... Под глазами залегли синяки, запали виски и щеки, побелели, обескровясь, губы. Он привык к постоянной боли в груди, вот только к одышке и холодному липкому поту не мог привыкнуть.
"Все правильно,-думал он, прибавив шагу, - все правильно. Долг свой ты исполнил, факт. Теперь с Семенычем разобраться, а то он в больнице совсем завял. Как он еще позвонить мне решился? А хитер старик: голос бодренький, острит, посмеивается, и все-то у него там хорошо, распрекрасно, и не вздумайте, мол, приходить, а то обижусь, рассоримся всерьез".