— Не смотри на то, что стоит передо мной. Я, конечно, выполнил бы ее просьбу, как это и надлежало сделать каждому из моих современников. Но она прозвучала слишком поздно. И я успел заметить, что перед Майей стоял аппарат для детей, начинающих обучение.
— Степ Степаныч! — окликнул я.
Человек не изменил своей величественной походки, не обернулся. Я уже начал сомневаться, он ли это, но на всякий случай решил догнать и убедиться.
— Степ Степаныч, да что с тобой? — тревожно спросил я, загораживая ему дорогу.
Он помахивал прутиком перед собой и шел прямо на меня, не собираясь сворачивать.
— Степ Степаныч! — Это прозвучало как заклинание. Он остановился передо мной так близко, что были видны поры на коже его лица, и оглушительно захохотал, как мне показалось, довольный своей шуткой.
— Чему это ты радуешься? — с упреком спросил я.
— Да как же, — давясь смехом, ответил он, — все называют меня Степкой, а ты Степ Степанычем. Мне лестно.
Он вдруг подпрыгнул и больно хлестнул меня прутиком по плечу.
— А ну, давай на шпагах! — предложил он, становясь в позу фехтовальщика.
Я застыл в полной растерянности, не зная, как относиться к его поступкам и словам. А он зашептал громко:
— Я знаю, как спастись. Это очень просто. Поешь волчьих ягод — и вернешься в детство.
В его буйных волосах застряло несколько длинных пластмассовых стружек.
Когда он мотал головой, они разворачивались и вновь сворачивались в кольца, нагоняя на меня страх.
— Слушай, — шептал он. — Мы считаем старость патологией. А почему не считаем патологией детство; ведь наша психика в детстве чем-то похожа на психику старости? О, мы великие хитрецы, но я наконец-то обманул всех. Я стал дурачком. И поймал за хвост жар-птицу…
Он запрыгал на одной ноге и забормотал:
— К черту, к черту все лаборатории, все опыты! Мне ничего этого не нужно. Ни лунного филиала, ни «копейки». Только хлеб и воздух. Поверни кубик другой стороной — и ты увидишь другой кусочек рисунка. Но ты не увидишь всего рисунка. Это невозможно. Я не хочу быть ни умным, ни бессмертным. Его лицо кривилось в хитрой гримасе. — Мне надоела наука. Это она погубила меня. И она погубит все живое. Знаешь, в чем состоит великая истина, которую я открыл? Никому не говорил- тебе скажу. Человек не должен узнавать ничего с помощью приборов. Только то, что принесут органы чувств, — его достояние. Пусть он лучше смотрит в себя, прислушивается к урчанию своего голодного брюха, а когда оно наполнено, пусть станет более чутким и отыщет в себе душу. Это даст ему успокоение. А если он не сможет наполнить брюхо без помощи приборов, пусть убьет соседа и заберет его еду. Но убьет его без оружия, только руками и зубами. Понимаешь?
Он шагнул ко мне, и я поспешно сделал два шага назад. А он схватился за голову и закричал:
— Хочу быть животным и ни о чем не думать! Хочу только чувствовать! А если нельзя животным, то хотя бы верните меня в детство, чтобы я мог начать все сначала. Я бы никогда больше не раскрыл книгу, убил бы учителей, поджег школу. Я бы жил одной жизнью с природой — истина в этом!
Он задрал голову и посмотрел в небо.
Я понял: он сошел с ума. Степ Степаныч сорвал с дерева листок и начал рассматривать его на свет. Потом растер и понюхал. Я услышал его бормотание:
— Любопытно знать, как он устроен?
И вдруг в одно мгновение все изменилось. Широкая улыбка светилась на его лице. Но вот она исчезла, уступила место озабоченности.
— Что с тобой, брат? — спросил он. — Почему ты так странно смотришь на меня?
Я не мог выдавить ни слова.
— Переутомился, верно, — ласково проговорил он. — Отдыхать нужно больше.
Хочешь, махнем с тобой в лунные заповедники? Ты с месячишко не будешь ни о чем думать — только смотреть и удивляться. Идет?
Его мягкая сильная ладонь была открыта, как посадочная площадка. А я безмолвно смотрел ему в глаза ц думал: «Так кто же из нас — я или он? Я или он?»
Уже у самой границы Научного центра меня встретил мрачноватый юноша.
Черты его лица были геометричны и резки, как будто их высекли на скале.
— Унар, — представился он.
Это был один из самых талантливых моих учеников, о котором я знал только понаслышке, а видел сейчас впервые.
— Мы изменили ДНК по твоей формуле, учитель, — сказал он. — Образовавшаяся протоплазма полностью соответствует твоим прогнозам.
Мы приладили аппараты машущих крыльев — все другие виды транспорта на территории первого Научного центра были запрещены — и, пролетев свыше двухсот километров, приземлились на ромбической площадке. Посреди нее возвышалось здание лаборатории, к которому вело четыре дорожки. На площадке не было ни одного деревца, вместо них по краям дорожек выстроились прозрачные столбы. В них голубовато светились спирали, вспыхивали и гасли искры, растекался дым, постепенно заполняя пустое пространство внутри столба, вырываясь тоненькими струйками сквозь несколько отверстий. Воздух на территории центра постоянно стерилизовался, чтобы ни один посторонний фактор не мог помешать точности опытов.
Мы шли очень медленно, пока я не догадался, что Унар, помня о моем возрасте, боится утомить меня быстрой ходьбой. Я улыбнулся и пошел так, что он едва поспевал за мной.
Двери лаборатории поднялись при нашем приближении. Мы вступили в коридор, и, пока шли по нему, автоматы успели обработать нас ультрафиолетом и распыленными препаратами. Когда экран показал, что мы уже достаточно стерильны, отворилась вторая дверь — и мы вошли в демонстрационный зал.
Послышалось приветствие. Я обернулся, но не успел разглядеть того, кто стоял за пультом. На стене-экране поплыли кадры, и мое внимание переключилось на них.
— Ты видишь вкратце ход опыта, — с запозданием сказал Унар.
Появились формулы. Цифры были написаны моим почерком и словно подпрыгивали от нетерпения, от непреодолимого желания подхлестнуть события. Затем на стене одна за другой возникли несколько карт расположения нуклеотидов в звеньях ДНК. Я увидел приборы и аппараты, клубящиеся растворы, людей, дежуривших за пультами.
— Мы шли по указанному тобой пути, но вносили и своп изменения, — сказал Унар. — Ты ошибся, определяя роль тридцать шестого и сто девяносто второго… — Он сказал это очень сурово, и я почувствовал вину перед занятыми молодыми людьми. — Но в общем ты был прав. Мы синтезировали ДНК по этой формуле, ввели в раствор и получили вот такие скопления клеток.
Стена осветилась изнутри. В ней, как в аквариуме, плавало несколько студенистых комочков.
— Увеличиваю температуру раствора до кипения, — сказал Унар.
Появились пузырьки, они лопались, жидкость в стене забурлила, помутилась…
— До трехсот градусов…
Раствор изменил цвет, стал светло-зеленым, начал темнеть. Изменился и цвет живых комочков. Но они не распадались.
— До пятисот градусов…
Раствор стал оранжевым. В такой же цвет окрасились и комочки.
— А теперь обработаем эти образования мощными энергетическими разрядами, проговорил Унар. — Включаю рентгеновские установки, электрические поля, ускорители протонов…
Никакая живая ткань не смогла бы выдержать таких ударов. Но студенистые комочки ответили на потоки энергии образованием защитных энергетических ободочек и внутри них чувствовали себя превосходно.
Я подумал о том, какими могли бы быть ткани наших организмов, если бы в первобытном бульоне, где зарождалась жизнь, было чуть больше железа и меньше азота. А если бы цепочки ДНК случайно расположились вот так…
— Я покажу вам гигантскую бактерию, синтезированную на основе новой ДНК, сказал Унар.
В стене появились извивающиеся гусеницы. Я подошел поближе, чтобы лучше их рассмотреть. Тела этих экспериментальных моделей были созданы так, чтобы видеть все процессы, происходящие в них.
— Эти модели можно уничтожить лишь потоками энергии Кейля…
Я бросил взгляд на Унара. Он не помнил того, что помнил я. Для него тут нет ничего, кроме опыта. А я вот думаю, что, пожалуй, хорошо, когда наука не очень обгоняет социальные отношения. Я не могу не содрогнуться при мысли о том, что случилось бы с человечеством, выведи ученые таких бактерий во времена, когда люди убивали друг друга…