На второй день я уехал в командировку и вернулся через неделю.
Оказалось, что и Юлия Михайловича эту неделю не было на работе — он выпросил у Григория Гурьевича отпуск.
Появился он в понедельник и, довольно улыбаясь, сказал:
— Я устал, как Сизиф, но преуспел, как Геракл. Или… как Робинзон на пустынном острове. Я ведь и сам был, как пустынный остров, на котором ничего не росло.
До конца дня и на следующий день он сыпал цитатами и даже сам составлял сравнения. Он старался заводить дискуссии о героях Жюля Верна и Достоевского. Особенно его поразили старик у Хемингуэя и «Маленький принц» Экзюпери. Он мог их цитировать часами. Впрочем, Юлий Михайлович приводил цитаты из Шекспира и Фейхтвангера, Ефремова, Беляева и многих других.
Я изумился:
— Вы же говорили, что знаете лишь несколько стихотворений.
— То было неделю назад, — проговорил он. — Но я ходил в публичную библиотеку и прочел те книги, которые там имеются.
— Все? — спросил я. — Все сотни тысяч томов?
— Конечно, — ответил он как ни в чем не бывало. — Вы правы, это было мне необходимо. Я стал больше понимать людей.
На одну минутку я представил себе возможности сигома, и мне отчего-то стало не по себе. Больше я никогда не пытался над ним подтрунивать.
Григорий Гурьевич как-то сказал мне, что теперь у него остается чересчур много свободного времени и он даже начал собирать спичечные этикетки.
Я понял, что все мы мечтаем вернуть те ненавистные дни, когда проблемы не решались и нам приходилось сидеть в КБ до поздней ночи. Я уже готовился писать докладную в Управление, когда нам дали новое срочное задание, еще сложнее предыдущего.
Мы поручили Юлию Михайловичу создать чертеж дополнительного двигателя, а сами засели за решение конструкции рулевого управления.
В тех условиях, для которых предназначался новый стратоплан, это было основным.
«Вот сама собой и решилась проблема взаимоотношений с Юлием Михайловичем, — думал я. — Никто не мешает нам опять работать до изнеможения».
Уже к концу квартала мы поняли, что не справляемся с задачей. Тем временем мы лишились очередных премий, меня вызывали «на ковер» к начальству. И по мере того, как тучи сгущались над отделом, менялось наше отношение к сигому.
Спортсмен Коля Букайчик, почти не разговаривавший раньше с Юлием Михайловичем, пригласил его поиграть в теннис. Григорий Гурьевич в разговоре о сигоме сказал «наш выручатель». А мне во время очередного разноса у директора пришло в голову: «Когда нам давали это задание, то рассчитывали на нашего сигома. Я один виноват во всем, ведь его прислали к нам по моей же просьбе, причем предупредили, что долго у нас он задерживаться не может. Стоит только позвонить в Управление, и они с радостью отправят его на обычную для сигомов работу — разведку и освоение планет. А пока он — мой подчиненный, только подчиненный. Ничего больше».
Нетрудно догадаться, какое задание получил Юлий Михаилович.
В тот день я возвращался домой необычно рано, придумывая, куда бы убить время. Впереди я заметил знакомую фигуру. Юлий Михайлович куда-то спешил.
Он мог бы включить гравитаторы и полететь, но почему-то не делал этого.
Я шел, стараясь не упускать его из виду, и впервые за все время нашего знакомства подумал: «А каково ему среди нас?» Может быть, это мог бы полностью представить себе космонавт, выходивший из корабля в открытый космос, но даже мне стало не по себе. Правда, Юлию Михайловичу никто не запрещал встречаться с другими сигомами — двое или трое из них оставались на Земле, остальные разведывали для людей Венеру и Марс. Но большую часть суток он должен был находиться среди нас.
Юлий Михайлович свернул на бульвар и остановился у ворот школы. Я подошел поближе и уселся на скамейку рядом со старушками.
К Юлию Михайловичу спешили два мальчика. Один из них размахивал каким-то предметом. Мальчики наперебой заговорили;
— Я сделал модель, как вы говорили, — ух, здорово!
— А сегодня мы пойдем на рыбалку?
— Витька разозлился, он у нас считался первым конструктором.
Я увидел, как засияли глаза Юлия Михайловича, поднялся и постарался уйти незамеченным.
«Дети, — думал я. — Глина, из которой можно все вылепить. Благодатная почва для новых замыслов, новых идей… Единственное, что хоть в какой-то мере оправдывает смерть и высвобождение места для нового… Он нашел то, что ему нужно. Нашел непредвзятых друзей…»
Через два дня Юлий Михайлович принес мне расчеты и чертежи.
— Проверьте, — сказал он, — и можно передавать в экспериментальную лабораторию.
— У нас не остается времени для проверки, — заметил я.
Впервые он возразил, насупившись:
— Но если там есть ошибка, для создания нескольких моделей понадобится еще больше времени.
Я не мог не согласиться с ним, хотя был уверен, что ошибки быть не может.
Мы проверяли его расчеты больше для формы. И когда Семен Александрович воскликнул: «Ей-богу, тут ошибка, и существенная!» — мы отнеслись к этому более чем скептически. Но вот Семен Александрович вместе с Григорием Гурьевичем проверил расчеты еще раз, их лица стали похожи одно на другое, они буквально расплывались в радостных улыбках.
— Тут ошибка, — торжественно сказал Григорий Гурьевич, обнимая за плечи Семена Александровича.
— Чему же вы радуетесь? — спросил я, все еще не ве-ря в ошибку.
Григорий Гурьевич словно и не слышал моего вопроса.
— Наш сигомчик не учел элементарной вещи. Но, чтобы ее учесть, надо быть настоящим человеком, а не сигомом.
Я взглянул на лист и сраэу же наткнулся на ошибку. Юлий Михайлович предусмотрел такие виражи и перегрузки, которых никакой человеческий организм не выдержит. Ради этого он пожертвовал скоростью на взлете. Я отвел взгляд от чертежей и напротив, в стекле шкафа, увидел свое отражение. Моя физиономия расплывалась точно так же, как лица моих коллег.
Я поспешно подавил улыбку, стараясь думать о том, что теперь мы можем опоздать с выполнением заказа. Но даже это плохо помогало.
— Юлия Михайловича ко мне! — сказал я своей секретарше.
Он вошел, слегка согнувшись и сутулясь, будто пытался стать меньше. И походка у него в последнее время выработалась какая-то робкая.
Казалось, что он постоянно боится кого-то ненароком ушибить.
Я попросил его присесть и впервые без боязни посмотрел прямо в его глаза. Сегодня мне не казалось, что он видит меня насквозь, и мне не надо было прилагать усилий, чтобы относиться к нему дружелюбно. Может быть, все дело было в том, что я не чувствовал пропасти, разделяющей нас: она сузилась как раз на расстояние его ошибки.
— Вам придется еще поработать над последним заданием, — сказал я, сдерживая торжество.
— А в чем дело? — Он чуть опустил голову, и мне стал лучше виден его мощный лоб, на котором никогда не собирались морщины.
— Видите ли… Только не огорчайтесь. Вы допустили существенную ошибку. Сейчас я объясню вам подробно, и мы вместе подумаем, как ее устранить.
Я неторопливо разложил на столе чертежи. Я не мог отказать себе в удовольствии прочесть ему небольшую лекцию о строении человеческого организма и высказать несколько простых истин, которые мы, люди, поняли уже давно.
— Техника должна служить человеку, а не человек приспособляться к технике, — говорил я. — Это главное, что должен помнить всякий конструктор…
Он благодарно кивал головой, повторяя мои слова. Прощаясь, я без всякого насилия над собой крепко пожал ему руку и пожелал успеха.
Весть об ошибке Юлия Михайловича молниеносно распространилась по всему отделу. Отношение к нему резко изменилось. Таяла отчужденность и настороженность, кто-то даже назвал его просто по имени — Юлий. И он улыбался новым друзьям широченной улыбкой, смущенно разводил руками, когда речь заходила о стратоплане, словно заранее извиняясь за те ошибки, которые возможны в будущем.
Дальше всех в своих симпатиях зашел Григорий Гурьевич.
Он пригласил сигома на свой день рождения.
Юлий Михайлович в тот вечер был очарователен. Он танцевал строго поочередно со всеми женщинами, пришедшими в гости, в том числе и с бабушками, и с восьмиклассницей Тасей. Он рассказал несколько анекдотов и выпил две бутылки алычовой настойки, причем даже немного захмелел. Он проиграл мне две партии в шахматы и сумел отыграть только одну. В общем, он был человеком — ни больше и ни меньше.