Всю дорогу домой мы с Лидой говорили о Юлии Михайловиче и пришли к единодушному выводу, что он довольно симпатичный.
А на второй день Юлий Михайлович явился ко мне в кабинет за советом, как лучше расположить надувные подушки сиденья. Конечно, я не жалел времени для объяснений. Мы вместе набросали чертежик, а когда он ушел, я вспомнил, что забыл указать ему, где спрятать рычаги, и направился к его столу.
Заметив меня, Юлий Михайлович отчего-то смутился, попытался спрятать какой-то лист. Но сделал это неуклюже, и лист упал на пол.
Юлий Михайлович забормотал:
— Я делал наброски сиденья перед тем, как идти к вам. Наши мысли совпали.
Но я не зря считался когда-то лучшим конструктором КБ и, естественно, с первого взгляда сумел отличить набросок от законченного чертежа.
— Пойдемте, нам надо поговорить, — сказал я, и он послушно пошел за мной.
Я пропустил его вперед и плотно закрыл за собой дверь кабинета.
Посмотрел на его большие руки, беспомощно опустившиеся на спинку кресла.
— Вы совершили ошибку.
— Да, да, вы мне уже объяснили ее, — согласился он.
— Нет, не в чертежах. Вы недооценили людей. Он хотел возразить, но я опередил его:
— Мы бы все равно раньше или позже догадались, что ваша ошибка в чертежах — игра.
В его глазах появилась такая тоска, что я невольно произнес:
— Понимаю, вам одиноко среди нас, и не вы виноваты в своем одиночестве..»
Я спохватился: ведь как-никак каждый руководитель должен не просто сочувствовать, а советовать, подсказывать, направлять.
И я сказал:
— Ложь — не выход. И вы забыли о дисциплине, о дисциплине настоящей, внутренней…
Я знал, что говорю не то, но нужных слов не было, а молчания я боялся.
Потому что тогда пришлось бы поду-мать обо всем, чего я не мог ему высказать; о причинах неприязни, о своих товарищах и о себе, о незаслуженных премиях и так называемом «авторитете руководителя», о том, что я увидел тогда возле школы.
— Вы правы, — сказал он. — В главном вы правы. Это оскорбительно. Но скажите, где искать выход? Что мне надо сделать для того, чтобы стать таким, как другие? Чтобы преодолеть неприязнь?
Мы подумали об одном и том же, и он еще ниже опустил голову:
— Я не могу стать гомо сапиенсом, хотя в основном я — человек. Во мне все человеческое. Моя память — книги, архивы, память людей; мой опыт — опыт людей; поэтому и новые мои мысли — мысли человека. Все человеческое, кроме организма. Но почти таким же организмом, как у вас, обладают обезьяны, собаки… А вы ведь не признаете их равными себе…
Он вздохнул, отрицательно покачал головой, отвечая, своим мыслям, и продолжал:
— А если бы я и смог стать гомо сапиенсом, то нам пришлось бы снова создавать сигома. Все заново: и неприязнь, и проблему взаимоотношений. И вы опять не хотели бы иметь такого подчиненного. А если бы он исчез, искали его, потому что люди должны двигаться к своей цели, даже если для этого им приходится изменяться. Собственно говоря, люди уже давно начали переделывать себя, и современный человек отличается от питекантропа больше, чем от сигома. В этом вечном изменении по восходящей — величие человека! Если бы вы могли признать во мне равного себе, своего товарища… — Юлий Михайлович невесело улыбнулся: — Кстати, если сократить название гомо сапиенс, то получится «сагом». Почти сигом. Разница в одну букву…
Я искренне сочувствовал ему, но пропасть между нами теперь не сокращалась.
И он тоже понимал это:
— Попробую еще поискать…
«Есть ли мост через пропасть? — подумал я. — Стоит ли его искать?»
Он взялся за ручку двери и сказал мне:
— И вы и я знаем слабости человека и его могущество. Остается понять малость — что же такое сам человек?
В конце концов Юлий Михайлович сделал то, на что я не мог решиться. Меня предупреждали в Управлении, что если сигом не сработается с нами, он имеет право просить о переводе. В таком случае я смогу задержать его лишь до завершения какого-то этапа работы, который начинал вместе с ним.
И вот Юлий Михайлович положил на стол бумагу с заявлением, а мне остается только написать: «Разрешаю перевод».
Сигома не станет у нас, и работа в отделе пойдет, как когда-то… Ничье присутствие не будет унижать меня…
Но мой голос дрожал, когда я спросил у сигома:
— Неужели нет иного выхода?
— Нет, — откликнулся Юлий Михайлович.
— Может быть, повременить…
— Потом будет еще хуже. Вам нельзя отвыкать от вычислительных машин.
Он не продолжал, и хорошо сделал.
— Когда хотели бы уйти?
— Если позволите, хоть завтра. Готовить станцию на Марсе. — Он заметил и понял мой жест. — Я ведь был к вам зачислен временно. А основное задание у меня, как у всех остальных сигомов, — разведка других планет. Вы, люди, придете их покорять и обживать, и мы опять полетим дальше. Но не это главное. Мы будем изменять себя, искать наилучшую форму для разумного существа. Может быть, это будет форма, подобная шаровой молнии или облаку сверхплазмы. И чтобы воплотиться в нее, не обяза-тельно пройти стадию сигома. А вдруг человек сможет изменить свой организм так, чтобы сразу обрести эту форму. И если нам удастся это, мы будем считать, что честно вернули вам часть своего долга…
— Да, да, вы правы, — немного рассеянно сказал я, вскочил и несколько раз прошелся по кабинету. Мысль о правительственном задании не покидала меня.
Я со страхом думал: «Значит, он решил бесповоротно. Значит, «Жаворонка» придется сдавать без него. Полетят все сроки…» Я искоса взглянул на Юлия Михайловича, заметил, как нетерпеливо дрогнули его губы.
— Хорошо, — проговорил я поспешно. — Подумаем… Но сначала нужно сдать «Жаворонка», Так что пока вам придется остаться…
ВРЕМЯ ДЕЙСТВОВАТЬ
Фантастическая новелла
Сигом сидел на большом уродливом валуне, похожем на голову ящерицы.
Волны подкатывались к его ногам, щекотали пальцы, урчали, как котята, иногда пофыркивали. Сигом улыбался: приятно… Но в его улыбке было немного настороженности. Ему казалось: что-то должно произойти вот здесь, на берегу…
Птицы, похожие на земных чаек, окунались в чернильные искрящиеся волны, взлетали совсем отвесно, как тысячи маленьких бесшумных вертолетов. Волна вынесла камень, бросила подальше — мокрый, блестящий. Он быстро стал просыхать, терять привлекательность.
Сигом прислушался, показалось: голос какой-то… Нет, ошибся.
Прислушался к себе — это в нем, в его мозгу что-то звучало. Он погружался в состояние ленивой раздумчивой созерцательности. Возникали сожаления о том, что было, что прошло, о людях, ходивших по Земле, о детях, смеявшихся в парках, хлопавших в ладоши, о женщинах, медленно протягивающих руки для ласки…
Волны набегали стайками, щебетали, гудели…
Он терял в этом необычном состоянии драгоценные минуты, за которые мог бы обследовать часть побережья этой планеты. Уже два часа, как он опустился на нее. Ему неожиданно повезло. Планета оказалась совсем не такой, как тысячи других, — огромные мертвые камни. Эта была как воспоминание…
И не потому, что повторяла Землю.
Брызги были не солеными, а сладковатыми, и от них пахло приторным и едким. Химические анализаторы уже расщепили, раскусили этот запах и представили в мозг данные. Но сигом не хотел сейчас пользоваться ими. Он просто вдыхал бы мельчайшие брызги, забыв о том, сколько приходится работать его защитным органам, чтобы обезвредить молекулы и микробов чужой планеты.
Сиренево-пепельное небо тянулось бесконечно и уныло, как долина без полей и дорог. И вдруг сигом понял, что ничего не произойдет. Его состояние нельзя назвать ожиданием. Оно имеет совсем другое название.