Директора я увидел во втором зале. Длинный, костлявый, он то перегибался и смотрел в окошко, где беспрерывно плыла лента с записями — от одной машины к другой, то подходил к столам и просматривал расчеты. При этом он смешно выпячивал губы, издавая звуки, отдаленно напоминающие мотив популярной песни.
Он заметил меня, когда я подошел вплотную к нему.
— Видели, что творится в коридорах? — спросил он. — Это все ваша информация.
— Вы меня вызывали, чтобы показать, как мы вас эксплуатируем?
— Выходные данные не соответствуют тому, что вы предполагали, — ответил он. — Или ошибка, или… Вот смотрите сами.
То, что выдавали машины, было похоже на бред биолога, у которого температура перевалила за сорок градусов и все в голове спуталось.
Я потребовал выходные данные. И сразу увидел: в слове «кальций» кто-то пропустил две буквы и получилось «калий». Несколько часов работы Вычислительного, выражающиеся в сотнях тысяч рублей, — насмарку! Я сдерживал раздражение, сворачивая его в себе, как стальную пружину — виток на виток. Я догадывался, чья нежная и быстрая рука с крашеными ноготками небрежно пропустила две буквы. Но нужно было окончательно убедиться, прежде чем пружина распрямится.
Вернувшись в институт, я навел справку, а потом вызвал к себе новенькую.
Предвкушал, что скажу ей. Кажется, внешне я был спокоен. На столе лежал третий по счету приказ об ее увольнении. Я не сомневался, что на этот раз он будет подписан.
— Руководитель лаборатории поручил вам ответственную работу, — начал я.
Если бы я не держал себя в руках, то вместо слов из моего рта вырвалось бы рычание.
Надо отдать ой должное — она сразу поняла: что-то произошло. Ямочки на щеках деформировались.
— В слове «кальций» вы этак небрежно пропустили две буквы. — Мой тон был игривым, я добивал ее. — Две буквы — и в результате несколько часов напрасной работы Вычислительного. Неплохой финал?
Последние слова я уже выкрикнул, потому что вместо них на копчике языка у меня висело слово «вон!». Я судорожно придвинул к себе лист приказа и схватил ручку. Новенькая сказала поспешно:
— Я виновата. Но почему я допустила ошибку? Может быть, вы узнаете прежде, чем подпишете приказ? Интересно, что она скажет. Была больна, температура?
— Понимаете, в то время, когда я писала это слово, думала о другом…
Такого оборота я не ждал, потому что это было похоже на правду. Но о чем она думала? Какие великие заботы терзали ее? Больная мать, несчастный отец, горе подруги?
— Я пыталась представить весь объем ваших исследований, картину боя.
Я подозревал, что она попросту дурачит меня, и снова схватил ручку.
Новенькая не забормотала быстрей, даже но смотрела на меня.
— Всякий неизвестный остров мы ищем обязательно в пространстве. Но он мог быть на указанном месте, а в момент нашего поиска опуститься под воду. Он оказался неизвестным для нас не в пространстве, а во времени, где его и следует искать…
Теперь я уже не мог подписать приказ, пока не выслушаю критику наших исследований. И к тому же мне нравилось, что она не делает пояснительных прокладок между фразами, а говорит, не сомневаясь, что слушатель поймет се с полуслова.
— В процессе старения выделяется меньше гормонов, но и чувствительность ткани к ним возрастает. Если можно так выразиться, имеем меньше, зато больше ценим. Во всяком случае, пытаемся удержать равновесие. И мне кажется, что надо уловить не сами стрелки часов, а их движение. Ведь, возможно, от совпадения его с движением других стрелок и срабатывают часы. Например, начало старости природа могла запрограммировать не каким-то винтиком, который должен в определенный момент вылететь из гнезда, а совпадением процессов…
И снова мне понравилась ее речь, то, что, несмотря на отрывистость фраз, она употребляет осторожные слова «возможно», «мне кажется», не свойственные юности. Значит, она немало передумала. Я вынужден был удивиться: эта пигалица умела самостоятельно мыслить. Невольно вспомнилась ее характеристика из университета. Там было немало похвальных слов. Что-то говорилось о ее курсовой работе…
— И знаете, еще мне кажется, что мы слишком увлекаемся исследованиями на атомном уровне. Они необходимы, но стрелки находятся выше — там, где начинает теплиться жизнь…
Пружина моего раздражения заржавела и рассыпалась, так и не распрямившись до конца. Я отодвинул неподписанный приказ и взглянул на часы. Рабочий день уже давно окончился.
— Кстати, как вас зовут? — спросил я и тут же спохватился, посмотрел на приказ: там написано. — Если хотите, Майя, я могу подвезти вас. В машине поговорим.
Несколько голубых снежинок успело упасть на ее пальто, прежде чем мы сели в машину. Из репродуктора доносилось: «Сообщение ТАСС. Строительство научного городка на Луне…» Мы работали до изнеможения, не замечая, как летят месяцы. Предчувствие близкой победы над старостью подстегивало и гнало нас вперед, как призрак оазиса гонит усталых верблюдов в пустыне. К концу года мы составили каталог наиболее уязвимых триплетов ДНК и РНК. Щеголяли «волшебными» формулами и длинными уравнениями, которые вместе должны были дать формулу бесконечного продления жизни. Смеялись над ортодоксальными учеными, утверждавшими, что бессмертие невозможно. У тысяч собак и крыс искусственно вызывали наступление старости, чтобы испытать на них гипотезы.
Я думал: что важнее — знать, где предел твоим возможностям, или не знать его? Я сформулировал мысль иначе, и эта измененная формулировка внесла ясность, по крайней мере для меня. Она звучала так: кто сильнее — знающий предел своим возможностям или не знающий предела?
Тогда мне казалось, что ответ может быть только один, к тому же вполне определенный…
Особенно усердствовали мы в конце года перед сессией Академии паук, где слушался мой доклад. Часто недосыпали, а о том, что идет в театрах и кино, знали только но программам.
Майя к тому времени уже была младшим научным сотрудником. Я ее почти не видел. Лишь изредка до меня доносились, словно отзвуки далекой канонады, противоречивые слухи о ее работе. Юра говорил о ней с неохотой.
— Искорка есть. Авось когда-нибудь даст зажигание. В те дни я возвращался из института домой после десяти. Однажды в дымчатых снопах фар увидел перебегавшую дорогу женщину. Ее быстрая порхающая походка была очень знакомой. Чрезмерно услужливая на этот раз память вытолкнула имя.
Я остановил машину и окликнул:
— Майя!
Она удивленно повернула голову, остановилась. Мне показалось, что она воскликнула «а!», прежде чем подойти и поздороваться.
— Садитесь, — предложил я. Она села рядом. Под глазами у нее лежали синие тени усталости. Чтобы плотней захлопнуть дверцу кабины, мне пришлось просунуть руку за ее спиной, и она пошутила:
— Не обнимайтесь.
Нам обоим стало неудобно из-за этой шутки. Я начал расспрашивать ее о работе, она отвечала односложно, задумавшись.
— Вас сразу отвезти домой или немного покатаемся? — спросил я.
Она кивнула, и я понял: покатаемся.
— Помолчим?
Она опять кивнула.
Я кружил по окраинным тихим улицам, то ускоряя, то замедляя бег колес, забыв о Майе, обдумывая тезисы доклада. Внезапно я почувствовал теплую тяжесть на плече, шею что-то защекотало. Я скосил глаза (вместо того чтобы взглянуть в зеркальце) и увидел на своем плече голову Майи. Девушка спала.
Я повел машину осторожно, теперь уже ни о чем не думая, прислушиваясь к теплоте, которая от плеча разливалась по всему телу. Плечо затекло, но я не пытался переменить положение. Заметил, что маленькая ложбинка на переносице Майи имеет форму эллипсоида, что когда девушка спит, то чуть-чуть приоткрывает рот, ее нижняя губа обиженно оттопыривается. Одним словом, я сделал немало открытий, и в их числе важнейшее: мне недоставало именно этого — женщины, уснувшей на моем плече.
А когда она открыла глаза и наши взгляды встретились, мне показалось, что мы стали иными по отношению друг к другу.
Мой доклад прошел успешно, но с наступлением нового года наш энтузиазм начал угасать. Близость побед обманула нас, как мираж. Нужно было прийти в себя после ложных надежд.