Даже если поговорить Мария хочет вовсе не о тревоге, эта колючая дрянь непременно прорвется. Не помешает зарисовать.
– Для чая погода не та, – соглашается Мария. Кивает с любопытством: – А это что у вас?
– Во-первых, я Диана и предпочитаю на «ты». А во-вторых, я буду рисовать во время разговора, но ты не отвлекайся, хорошо?
– Ладно, – она пожимает плечами. И опускает глаза, явно не зная, с чего начать: то ли слишком много всего в голове, то ли, наоборот, неожиданная пустота.
Диана подсказывает:
– Ты говорила, что есть ситуация, на которую должна взглянуть именно хтонь.
– Да! Понимаешь… – Замолчав, Мария берет из вазочки конфету, разворачивает, но вместо того чтобы есть, принимается складывать фантик: пополам, еще раз пополам, еще раз…
Тревога, засевшая в горле, топорщится колючками, не давая и слова сказать. Диана, не отрывая взгляда, открывает блокнот, вытаскивает на ощупь карандаш (так всегда получается лучше), проводит первую линию. И Мария выдыхает:
– В общем, у меня брат попал в колонию за нападение на хтонь. – Она откладывает фантик, сложенный до тонкой полоски, и поднимает голову. – Ты слышала, наверное, про эту историю…
Диана хмыкает: надо же, не зря сектантов вспоминала! Как удивительно тесен мир – и этот вроде бы большой город в частности.
– Я поверить не могу: как это Федька – и такой… такое…
– Чудовище? – подсказывает Диана. И невольно отшатывается, потому что Мария вспыхивает:
– Он не чудовище! – Осекшись, она прячет лицо в ладонях. – Извини, я… Он правда не чудовище, он… замечательный человек. Или был замечательным?.. Я теперь не знаю, что думать.
– А что ты думаешь? Что тебя терзает?
– Понимаешь, он хтоней ненавидит. Я… – Мария с тоской смотрит в угол подоконника, будто надеется, что домовой придет за конфетами и скрасит тяжелый разговор. Но, не дождавшись, вздыхает: – Мне Вова кинул видео с заседания, где он шипит, как хотел бы всех хтоней придушить. Это не наш Федька. Он… ты бы знала, каким он был! С домашкой помогал, учил драться, обнимал, когда было грустно. Он такие сырники делал! Я никогда таких не ела!
Голос дрожит от слез – да что там, и сама Мария дрожит. Правда, не телом – внутренней сутью, которую переполняют эмоции; и зачем сдерживается?..
– Давай ты поплачешь? – мягко предлагает Диана. – Меня стесняться не надо, я могу выйти в прихожую. А если ты забыла, как плакать…
– Не надо, – качает головой Мария. – Не надо выходить.
Всхлипнув, она утыкается в ладони и рыдает так, будто сдерживалась с момента заседания – когда оно там было, осенью-зимой? Тогда ли Мария узнала про судьбу брата? Или все случилось недавно и рана совсем свежая, едва успела коростой покрыться…
Пусть она поплачет, пусть; потом и с тревогой разбираться будет легче.
Диана приобняла бы хтонической стороной – но неловко змеиным хвостом утешать.
Когда Мария, умывшись, возвращается на кухню, Диана просит, крутя в пальцах карандаш:
– Расскажи о ваших отношениях.
– Я постараюсь, – часто кивает она. Берет еще одну конфету, но на этот раз все-таки кладет ее в рот; а вот фантик снова складывает пополам, и еще, и еще… – Мы сюда переехали, когда мне было пять: от отца сбежали. Я его почти не помню, а мама говорит, он был тем еще чудовищем. Федька на него совсем не похож.
Линия на листе ломается, под острым углом уходя вниз: ком тревоги в животе ощетинивается шипами, Мария морщится, как от боли. Может, и правда чувствует это болью?
– Мы сначала жили у знакомых дяди Паши – это Вовин папа, у нас разные отцы. Спали втроем на одной кровати, мама – на раскладушке. Днем мама работала, Вова с соседскими детьми занимался – был репетитором. Федька со мной сидел: играл, книжки читал, кормил обедом и ужином, если Вова не успевал вернуться. Потом, когда мы уже переехали в отдельную квартиру, водил в школу и после уроков забирал. И я знала, что всегда могу найти его на перемене и… ну, пожаловаться, например.
Мария прикусывает губу, ее плечи обнимают сомнения: говорить или не говорить? Диана подталкивает кончиком хвоста: если оно зудит, если хочет быть высказанным – говори, не зря же оно пришло сейчас и здесь? А сама проводит на листе еще несколько линий – ломаных, острых, болезненных.
– Когда у меня, ну… когда я поняла, что истекаю кровью… – Она прячет лицо в ладонях, качает головой, но все-таки продолжает, пускай гораздо тише: – Я знала, что делать, мама говорила; но я так растерялась. И пошла к Федьке. А он отпросился сам, отпросил меня – ему разрешили, конечно: отличник, спортсмен, гордость школы. Привел домой, уточнил, нужна ли помощь, чаю сделал…