– Я хотела… – Полина, взглянув исподлобья, робко улыбается. – И язык, и волосы, и от метро повернуть направо, а не налево. Но сил не хватало.
– Потому что ты всеми силами цепляешься за старое, – кивает Вик. – Тебе неоткуда взять еще. Поэтому давай мы отпустим то, что не дает тебе двигаться дальше. Давай мы отпустим бабушку.
Хтоническая сторона, встряхнувшись, проводит когтем Полине по груди – и выдыхает в получившийся разрез смерть. Не мучительную и давящую, пропитавшую квартиру, – а свежую, как мятная сигарета, невесомую, как прикосновение рассветного луча, острую, как ножницы мойры, отрезающей нить жизни.
«Прочувствуй. Прими. Отпусти».
Полина, всхлипнув, закрывает лицо руками – и отпускает.
– Какая духота… – Полина распахивает окно, вытирая бегущие слезы.
Она пыталась сдержаться, но Вик покачал головой: «Ты тогда не оплакала эту смерть, так оплачь хотя бы сейчас». Думал: она сядет и будет рыдать взахлеб, – но Полина ходит по комнате, то открывает дверцы шкафа, то выдвигает ящички трюмо, а слезы просто катятся по щекам.
Что ж, как ей удобнее.
– Сколько тут одежды! Я не заглядывала, не решалась трогать, но теперь надо что-то с этим делать, да?
– Надо, – кивает Вик, устроившись на неприкосновенной бабушкиной кровати, вы только подумайте!.. – Это теперь твоя комната. Решай, что оставить, а от чего избавиться.
Избавляться Полина не спешит: рассматривает платья с поясками, кончиками пальцев гладит ажурные кофточки – наверное, ручная работа? Когда добирается до вешалки с шубой – на мгновение прячет лицо в ладонях и то ли плачет, то ли смеется:
– Бабушка все говорила: «Забирай шубу, она теплее ваших курток на рыбьем меху. А уж какая ты красавица в ней, вон в зеркало посмотри – разве не нравится?» Я не брала, конечно, куда мне шуба: в метро париться? Спрашивала: «Почему сама не носишь?» А она мне: «Полиночка, ну какая в моем возрасте шуба? Смех один, что соседки-то скажут, когда меня в этой шубе увидят? А ты молоденькая, тебе так хорошо будет!..»
Она здорово передает бабушкины интонации – по крайней мере, Вик сразу вспоминает свою бабушку. Наверное, все бабушки чем-то похожи.
– Вот так эта шуба и висела в шкафу, хорошая, но никому не нужная, – бормочет Полина. – И платья эти с кофточками бабушка лет десять не носила, просто хранила на какое-то непонятное будущее. Отдать, что ли, в комиссионку или в Красный Крест, чтобы это будущее случилось хотя бы у вещей?..
– Отдай, – поддерживает диалог Вик, чтобы не сидеть истуканом.
Поджав губы, Полина кивает:
– Отдам, но попозже. Я пока не готова.
А вот трюмо она разбирает гораздо решительнее – может, потому, что тюбики из-под кремов и флакончики выветрившихся духов меньше напоминают о бабушке, чем ее отложенная, несбывшаяся жизнь? Впрочем, один из флакончиков Полина долго держит в руках; отворачивает крышечку, принюхивается, улыбается:
– Бабушкины любимые. Я, наверное, оставлю, чтобы… чтобы вспоминать прогулки, трубочки и чаепития не все время, а… как бы по расписанию. Открыла флакончик – и вспомнила, закрыла – и дальше живу.
Она оглядывается, будто спрашивая: «Я же могу так сделать?» – и Вик кивает. В этом нет ни капли горечи и страха – только светлая память. Даже если эффект все-таки временный, если до конца прожить смерть не удалось, отчаяние сюда вряд ли вернется: ему не за что будет зацепиться.
В прихожей Вик спрашивает:
– Ну что, не боишься идти вперед?
– Боюсь, – признаётся Полина. – Я целый год жила в этом болоте, за день точно не выберусь. Вот сейчас ты уйдешь, у меня задор пропадет, и я буду сидеть и плакать. Но назад не вернусь! – она мотает головой. – Не хочу больше жить с закрытым окном.
– Отличный настрой, – кивает Вик, а хтоническая сторона сжимает плечо Полины когтистой лапой. – Главное – очень здравый. Дальше все действительно зависит от тебя.
Эта мысль поднимает в Полине волну ужаса, но вместе с тем – искры предвкушения. Замечательно.
А теперь – хватит тошнотворного запаха горя. Пора подышать приятной смертью.
Вик переходит дорогу, спускается по ступенькам, на ходу вытаскивая сигареты, заворачивает под мост. Здоровается вполголоса: