— И что он по этому поводу думал? — покорно спрашивает Милдред.
Томас хмыкает:
— Он сказал, что для него все довольно-таки очевидно. Мы, дескать, должны ссужать деньги обеим сторонам, разумеется, а если разразится настоящая война — ссужать даже больше, чтобы они как можно дольше воевали друг с другом, использовали все больше техники, теряли все больше солдат и все глубже погрязали в долгах. Видела бы ты их лица! Вероятно, о том же самом думали все, понимаешь, но у него единственного хватило наглости взять и все высказать открыто. — Томас поворачивается к Марку, чье лицо по ходу разговора оставалось совершенно бесстрастным. — Тебе еще многому нужно учиться в банковском деле, старина. Очень и очень многому.
Марк улыбается:
— О, мне кажется, банковское дело не для меня, сказать по правде. Я намереваюсь окунуться глубже в гущу событий. Но все равно — спасибо за предоставленную возможность. Паре-другой вещей я определенно научился.
Он поворачивается и уходит в другой конец зала, затылком чувствуя, что материнский взгляд ни на секунду его не оставляет.
Вот Мортимер подходит к Дороти Уиншоу, флегматичной краснолицей дочери Лоренса и Беатрис, — она стоит в одиночестве в углу зала, по обыкновению сложив губы недовольно и свирепо.
— Так-так-так, — произносит Мортимер, изо всех сил стараясь, чтобы голос его прозвучал бодро. — А как поживает моя любимая племянница? — (Дороти, кстати сказать, — его единственная племянница, поэтому эпитет выглядит ненатурально.) — Уже недолго до счастливого события. В воздухе искрится возбуждение или как?
— Видимо, — отвечает Дороти — как угодно, только без искр возбуждения.
Мортимер имеет в виду тот факт, что уже очень скоро, в возрасте двадцати пяти лет, она выйдет замуж за Джорджа Бранвина, одного из самых преуспевающих и популярных фермеров графства.
— Ох, да ладно тебе, — говорит Мортимер. — Ты же должна ощущать хоть чуточку… ну…
— Я ощущаю ровно то, — перебивает его Дороти, — чего можно ожидать от любой женщины, которой известно, что она выходит замуж за одного из величайших болванов на свете.
Мортимер озирается, ища взглядом ее суженого, которого тоже пригласили на торжество: не услышал ли этого замечания он. Самой же Дороти на это, похоже, наплевать.
— О чем ты вообще говоришь?
— О том, что, если он немедленно не повзрослеет и не войдет вместе со всеми нами в двадцатый век, у нас с ним через пять лет не останется ни пенни.
— Но ферма Бранвина — одна из самых процветающих на много миль вокруг. Это все знают.
Дороти презрительно фыркает:
— То, что двадцать лет назад Джордж ходил в сельскохозяйственный колледж, не означает, что он хоть что-то понимает в современном мире. Да господи, он даже не знает, что такое коэффициент преобразования.
— Коэффициент преобразования?
— Это соотношение, — терпеливо, точно батраку-недоумку, объясняет Дороти, — количества корма, даваемого скоту, и того, что получаешь на выходе в виде мяса. Стоит прочесть всего несколько номеров „Фермерского экспресса“, и все станет яснее ясного. Ты ведь слышал о Генри Сальо, правда?
— Политик, не так ли?
— Генри Сальо — американский птицевод, пообещавший британским домохозяйкам манну небесную. Ему удалось вывести новую породу бройлеров, которая за девять недель достигает веса три с половиной фунта с коэффициентом преобразования корма 2,3. Он пользуется самыми современными и интенсивными методами. — Дороти оживляется — да так, как Мортимер не видел никогда в жизни: у нее вспыхивают глаза. — А Джордж, чертов дурень, до сих пор выпускает цыплят рыться в земле на открытом воздухе, точно они его домашние любимцы. Не говоря о мясных телятах — он дает им спать на соломе и гоняет их сильнее, наверное, чем своих проклятых собак. А потом удивляется, почему они не дают хорошего белого мяса!
— Ну, я не знаю… — произносит Мортимер. — Наверное, он думает о чем-то другом. О других приоритетах.
— О других приоритетах?
— Ну, понимаешь, о… благополучии животных. О духе фермы.
— Духе?