Кеннет: «Э… секундочку, мисс».
Мама попыталась привлечь отцовское внимание.
Кеннет торопливо опускает зеркало — оно подвешено на шарнирах.
Ширли оглядывается на него: «А вы милый». Комбинацию она уже стянула и теперь начинает расстегивать бюстгальтер.
Мама:
— Все. Мы уходим. Уже слишком поздно.
Но дед с отцом безотрывно пялились в экран на прекрасную Ширли Итон: стоя спиной к камере, та снимала бюстгальтер, а Кеннет героически старался сдержаться и не подглядывать в зеркало, которое показало бы ему драгоценный кусочек ее тела. Я тоже на нее пялился, наверное, и думал, что никогда не видел никого красивее — и с того самого мига Ширли разговаривала не с Кеннетом, а со мною девятилетним, поскольку теперь именно я заблудился в коридоре и, да, это себя видел я на экране, это я находился в одной комнате с самой прекрасной женщиной на свете, это я оказался в капкане старого темного особняка в разгар кошмарной бури в том захудалом маленьком кинотеатре; той ночью — у себя в спальне, а с того мига и навсегда — в своих снах. Там был я.
Ширли вынырнула из-за моей головы, тело уже закутано в короткий халатик.
— Теперь можете повернуться.
Моя мама встала, и какая-то женщина позади нас произнесла:
— Да сядьте вы на место, ради бога.
На экране я обернулся и посмотрел на нее:
— Ничего себе. Весьма вызывающе.
Ширли смущенно откинула со лба прядь.
Мама схватила меня за руку и силком стащила с кресла. Я испустил возмущенный вой. Женщина позади нас шикнула:
— Шшш!
Дед:
— Что вы там делаете?
Мама:
— Уходим — вот что мы делаем. И ты уходишь с нами, если не хочешь возвращаться в Бирмингем пешком.
— Но ведь картина еще не кончилась.
Мы с Ширли сидели на двуспальной кровати. Она:
— У меня есть предложение.
Бабушка:
— Ну так идем, раз идем. Наверное, нужно будет еще где-то остановиться поужинать.
Я на экране:
— Вот как?
Я вне экрана:
— Мам, я хочу остаться и досмотреть.
— Тебе нельзя.
Отец:
— Ну что ж — похоже, мы получили приказ на выдвижение.
Дед:
— Я остаюсь тут. Мне нравится.
Женщина за нами:
— Послушайте, еще секунда — и я вызову администратора.
Ширли придвинулась ко мне чуть ближе:
— Почему бы вам не остаться сегодня здесь? Меня что-то не прельщает проводить ночь в одиночестве, а так мы составим друг другу компанию.
Мама подхватила меня под мышки, выдернула из кресла, и второй раз за тот день я ударился в рев — как от подлинного расстройства, так и, вне всякого сомнения, от унижения. Со мной так не обращались с грудного возраста. Сграбастав меня в охапку, мама протолкалась через весь ряд и поволокла меня по ступенькам к выходу.
Я на экране, судя по всему, не очень уверен, как реагировать на предложение Ширли. Лишь бормочу что-то, но в суматохе невозможно было расслышать, что именно. Бабушка и отец двинулись за нами по проходу, и даже дед неохотно поднялся. Когда мама толкнула дверь на холодную бетонную лестницу и солоноватый воздух, я обернулся и успел в последний раз увидеть экран. Я выходил из комнаты, но Ширли этого не знала — она стояла ко мне спиной и оправляла постель.
Ширли:
— А я замечательно устроюсь… — Она оборачивается и замолкает, увидев, что я уже ушел. — …в кресле.
Двери закрылись, и мое семейство затопотало по лестнице.
— Пусти меня. Отпусти меня! — орал я, а едва мама поставила меня на ноги, кинулся по ступеням обратно в зал, но отец перехватил меня:
— И куда это мы собрались?
И тут я понял, что все кончено. Я колотил его кулаками, даже пытался расцарапать ему щеку. В первый и последний раз в жизни отец выругался и шлепнул меня — больно — по физиономии. После этого все стихло.
В машине по пути домой я делаю вид, что сплю, но на самом деле глаза у меня чуточку приоткрыты, и я вижу, как на мамином лице играет янтарный свет уличных фонарей. Свет, тень. Свет, тень.
— Теперь мы никогда не узнаем, чем все кончилось, — говорит дед, а бабушка с заднего сиденья отвечает:
— Ох, да закрой ты рот уже, — и легонько тыкает его в плечо.
Я больше не плачу — даже не дуюсь больше. Юрий забыт окончательно, теперь я и припомнить толком не могу фильм, что так взволновал меня пару часов назад. Я думаю лишь о жуткой обстановке Блэкшоу-Тауэрс и необъяснимой сцене в спальне, где прекрасная, прекрасная женщина приглашает Кеннета провести с нею ночь, а он убегает, пока она смотрит в другую сторону.
Почему он убежал? Испугался?
Я смотрю на маму и чуть было не спрашиваю, понимает ли она, почему Кеннет сбежал, а не провел ночь с женщиной, которая подарила бы ему безопасность и счастье. Но я знаю, что она не ответит мне. Скажет просто, что день был длинный, фильм глупый, а мне следует уснуть и выбросить его из головы. Она не понимает одного: я никогда не смогу выбросить этот фильм из головы. И в этом тайном своем знании я откидываюсь на спину и делаю вид, будто сплю, положив голову ей на колени, а сам сквозь полузакрытые веки разглядываю янтарные блики, играющие у нее на лице. Свет, тень. Свет, тень. Свет, тень.
Часть первая
ЛОНДОН
Август 1990
Кеннет сказал:
— Мисс, вы случайно не знаете, где моя спальня?
Ширли грустно покачала головой:
— Боюсь, что нет.
Кеннет сказал:
— О, — и умолк. — Простите. Я пойду.
Ширли поколебалась — в ней собиралась решимость.
— Нет. Постойте. — Она сделала повелительный жест. — Отвернитесь на минутку.
Кеннет отвернулся и уперся взглядом в зеркало, где увидел свое отражение, а у себя за плечом — отражение Ширли. Она стояла спиной к нему и через голову стаскивала комбинацию.
Он сказал:
— Э… секундочку, мисс.
Моя рука, лежавшая между ног, дрогнула. Кеннет торопливо опустил зеркало — оно подвешено на шарнирах. Ширли оглянулась:
— А вы милый. — Комбинацию она уже стянула и теперь начала расстегивать бюстгальтер.
Рука моя задвигалась, лениво поглаживая грубую ткань джинсов.
Ширли спряталась за головой Кеннета. Кеннет сказал:
— Ну, э… симпатичное лицо — это еще, знаете ли, не все.
По-прежнему удерживая зеркало, он старался не смотреть в него, но время от времени совладать с собой не мог. При каждом взгляде лицо его слегка кривилось, как от физической боли. Ширли надела ночную сорочку.
Кеннет сказал:
— Не все то золото, что блестит.