— Вы ввязываетесь в очень неприятную историю, — продолжал гостеприимный хозяин. — Прошу вас — забудьте все, о чем мы с вами говорили. Пожалуйста…
(Что произошло дальше, вы уже знаете.)
…Если бы кто-то мог наблюдать нашу беседу со стороны, вряд ли бы он понял, что здесь происходит. Надо отдать должное Константину Натановичу: за все время он ни разу не повысил голоса, не сверкнул глазами, не взмахнул кулаком. Сразу видно — интеллигентный человек.
Единственный некорректный поступок, который он себе позволил, заключался в порче редакционной кассеты. Правда, и тут почтенный бизнесмен сумел сохранить хорошую мину при плохой игре, любезно предложив на прощание возместить ущерб. Разумеется, я отказался.
Ничего другого выдающийся политик и не ожидал. Какие ещё могут быть счеты между культурными людьми…
…Однажды кто-то из большевистских вождей — может, Ленин, может, Сталин — сказал: «Троцкий — конечно, сволочь. Но это наша сволочь. Именно поэтому его надо уничтожить как можно быстрее».
Раньше я не очень понимал смысл этих слов. Пока не пообщался вплотную с депутатом Боровым.
Согласитесь, одна японская аудиокассета — не столь уж большая цена за такую науку.
Жаль только, что кассеты не страхуют. Пусть даже не на 43 тысячи долларов США…
Внимание террористов не обошло стороной практически никого из крупных политиков. Одни (Кеннеди, Рабин, Ганди) отправились в мир иной. Другие (Ленин, Рейган, Брежнев) к великой радости народов выжили. Третьи…
Третьи же отойти к праотцам не могли по определению, поскольку сами эти покушения и организовывали. Делалось это по разным причинам. Кто-то, например, желал получить повод для репрессий. Кому-то требовалось дозаправиться известностью…
Задачка на сообразительность: к какой из трех вышеназванных групп можно отнести Константина Борового?
Нам кажется, мы лично знаем…
Ответы можете присылать по адресу: Москва, Охотный Ряд, д. 1, Государственная дума, депутату Боровому К.Н.
Дело № 5
ТАЙНЫ СПЕЦСЛУЖБ
Нет в России организации более таинственной и загадочной, чем та, которая ещё недавно носила аббревиатуру из трех, знакомых всему миру, букв — КГБ.
Неважно, что ведомства с таким названием более не существует: по инерции почтительный ужас переносится и на правопреемников единой Лубянки, коих насчитывается сегодня уже целых шесть единиц.
Мне кажется, КГБ (как и ФСБ) в российском восприятии сродни масонскому или какому-то иному тайному ордену. Никто толком не понимает, чем этот орден занимается, но все точно знают, что он всемогущ и всевластен. Этакий симптом отрицательного обаяния, флера секретности, ведь ничто не привлекает так, как запретные плоды.
Лубянка в журналистском изображении переживала несколько этапов. От поголовного восхищения в 30-е до лакированности седовласых майоров прониных в 60-е. Одно время об органах писать вообще что-либо было запрещено. Потом, при Андропове, начала работать целая индустрия чекистской пропаганды, главным принципом которой было отсутствие всякой правдоподобности и конкретики.
А потом, как водится на Руси, фигуры идолов побросали в Днепр, вздернули на тросу железного Феликса, и бичевание КГБ стало признаком хорошего вкуса… Как будто топор в руках палача сам виноват в том, что вручили его не плотнику или мяснику…
Писать о работе спецслужб нелегко, потому что невозможно это делать, не понимая чекистской ментальности. Потому что, в отличие, скажем, от милиции, где все понятно и просто, в коридорах Лубянки царят интриги, повальное недоверие и прочие атрибуты мадридского двора…
У журналиста, взявшегося за эту тему, не должно быть ни предвзятого пессимизма, ни восторженного романтизма. Он должен понимать, что вступает на минное поле, где, как известно, время от времени случаются взрывы. И ещё заранее приготовиться к тому, что очень скоро на него начнут косо смотреть коллеги и разглядывать погоны под его пиджаком. Ведь нет в России организации более загадочной и таинственной, чем та, что ещё недавно носила название из трех, известных всему миру, букв…
11.07.1999
ГЕНЕРАЛ ИЗ ШТРАФБАТА
Я долго не мог понять, на кого он похож. Разговаривая с ним, наблюдая, как он беседует с другими, я постоянно ловил себя на мысли, что кого-то он мне напоминает.
Только теперь я понял кого — тюленя.
Такой же огромный, неуклюжий. В мой «форд» он втискивался в три приема. Вылезал — согнувшись в три погибели. Я отодвигал сиденье как можно дальше, но это не спасало: правой рукой он держался за поручень, левой придерживал неизменную шапку-пирожок, оставшуюся ещё со времен Политбюро.
— Эх, — вздыхал он. — Вот раньше у меня была «чайка»…
— Удобнее?
— Просторнее…
Он и говорил, и жестикулировал, и двигался невозмутимо, с достоинством. Немигающе смотрел сквозь толстые линзы очков, и под этим взглядом становилось как-то не по себе.
Но когда он снимал очки, сходство с неуклюжим тюленем моментально исчезало. Как и у всех близоруких людей, без очков выражение лица его совершенно менялось. Появлялось что-то трогательное, беззащитное. Из сурового немногословного генерала, чей портрет мы носили на демонстрациях, он превращался в обычного старика. Который, кстати, совершенно был не похож на того, другого, с портрета.
И когда смеялся, он тоже переставал походить на свой портрет. Морщины на высоком лбу собирались в нотную линейку. Обнажались крепкие желтые резцы. Он покряхтывал, крутил головой, словно пловец, в уши которому попала вода.
И обязательно расстегивал верхнюю пуговицу на рубашке…
Несколько лет подряд я уговаривал бывшего председателя КГБ СССР Виктора Михайловича Чебрикова дать мне интервью.
Регулярно, раз в месяц, звонил ему домой и каждый раз слышал одно:
— Давайте чуть-чуть обождем. Позвоните через месяц.
Так продолжалось до декабря 96-го.
Ко дню чекиста, переименованному по воле президента в День работника органов безопасности, я решил сделать мини-интервью со всеми экс-председателями и директорами. Согласились все. Даже престарелый Виталий Федорчук, которого, в пику Андропову, Брежнев поставил командовать КГБ весной 82-го, о чем чекисты до сих пор вспоминают с ужасом.
(Справедливости ради скажу, что интервью у Федорчука пришлось брать по телефону. В назначенное время я приехал в четырехэтажный дом на улице Косыгина, позвонил снизу. Ко мне спустилась внучка Федорчука:
— Знаете, после разговора с вами дедушка не спал всю ночь, волновался. А утром мы увезли его в госпиталь. Он ведь никогда не встречался с журналистами!
Только неделю спустя я нашел генерала по телефону.)
Лишь Чебриков продолжал тянуть. Нет, он не отказывался, но всякий раз просил перезвонить — «я себя неважно чувствую, жена тоже прихварывает».
До 20 декабря оставалось всего несколько дней. Выхода не было, и тогда я обратился за помощью к Николаю Ковалеву, директору ФСБ.
Звоню через день. В трубке совсем другой голос:
— Да-да, товарищи со мной уже связывались. Записывайте.
— Что записывать, Виктор Михайлович?
— Как что?! Торжественное обращение к сотрудникам ФСБ. Меня ведь попросили сказать несколько слов для чекистов.
Я пытался спорить. Втолковывал, что мне нужно не обращение, а интервью. Чебриков был непреклонен. До этого за всю свою жизнь он дал только два интервью и общение с журналистами строил по принципам, изложенным в ленинской работе о партийной печати. Первое интервью называлось — «Перестройка и работа чекистов», второе — «Обновляя национальную политику».
Обращение Чебрикова я опубликовал в полном объеме. В конце концов характеризовало оно Виктора Михайловича не хуже любого интервью.
Вот этот текст:
«Поздравляю всех сотрудников контрразведки Российской Федерации с праздником. Желаю утверждения здоровой, деловой и морально чистой атмосферы, высокой правовой культуры, законопослушности, высокого профессионализма и ответственности за порученное дело…»