Политинформатор ткацкого цеха... Не бог весть ка-кпя общественная работа, но если люди обращаются к тебе и верят, что ты поможешь им кое в чем разобраться, узнать, понять, разве это не радость? Помню, Ромка говорил, что главное в жизни — быть кому-то нужным.
Я стала нужной. Я теперь понимаю, почему работницы так льнули к Ольгуне — она связывала их с внешним миром. Сама же слышала, как они говорили, что в газету заглянуть некогда, к телевизору не всегда подсядешь.
Мне надо учиться! Надо... Вот бы поступить в институт марксизма-ленинизма... Но туда меня не примут, там обязательно высшее образование... Высшее образование... Лиля его скоро получит. А почему я не могу? Я же училась куда лучше ее!..
За моей спиной кто-то всхлипнул.
Я обернулась и увидела Цымбалючку. Она съежилась в кресле: локти на коленях, лицо спрятано в ладонях. Места по правую от нее сторону и по левую пусты...
Она клялась, что «ничего такого» за мужем не замечала, но ей не верили. Как можно было не заметить мешок пряжи, ведь это целое состояние! Откуда оно могло появиться у мужа? Она должна была остановить мужа, удержать, спасти, чего бы ей это ни стоило. А теперь вот раскаивается.
Смотрю на нее и вспоминаю, как она хихикала, когда кто-нибудь подносил к ее лицу палец. «Дурносмех»...
Не жалко мне ее, нисколько не жалко!.. А что было бы с фабрикой, если бы Цымбалюков было много?!
Грузчика Цымбалюка судили люди не с дипломами юристов, а свои, фабричные, с которыми он многие годы встречался почти каждый день, обедал в одной столовой, приходил в этот клуб на собрания и концерты.
Теперь он стал для них чужим.
— Прошу, дайте мне еще время! Я докажу, что смогу стать человеком...
— Скоро на пенсию выйдешь, а все человеком не стал?
— Не знаю, как получилось,— жалко оправдывался он, подтягивая сползавшие брюки. — Захотел газировки попить, вижу — початки... Ничего не соображал, пьяный был..,
— Интересно, пить ему захотелось на втором этаже, там есть автомат с газировкой, зачем же его понесло на пятый этаж, к ткачам? — возмущались люди.
Я спросила, привстав:
— Если вы действительно были так пьяны, почему же в мешок не натолкали камней? А то ведь пряжу!
Цымбалюк сверкнул в меня глазами, как выстрелил.
Я посмотрела на сутулившегося паренька в матросской тельняшке и спросила, удивляясь своему зазвеневшему голосу:
— А ты как мог?! Неужели не понимал, к чему это может привести! Жить еще по-настоящему не начал, а уже вором сделался!
Он, казалось, не слышал и не понимал меня, твердил одно и то же, как испорченная пластинка:
— Я не хотел... Не думал... Не хотел... Не думал...
Собрание решило строго и дружно: передать материал об этой краже в ОБХСС...
Но почему я чувствую себя виноватой перед «Морячком»? На фабрике столько хороших, честных людей. Цымбалюк — это исключение. Почему же именно это исключение оказалось на пути человека, только что вступившего в самостоятельную жизнь?
Я уходила из клуба, опустив голову, словно боялась встретиться взглядом с мальчишкой, который мечтал о море и носил постоянно матросскую тельняшку...
Глава десятая ЧЕЛОВЕК РОДИЛСЯ!
У нас с папой сложились странные отношения: мы избегали друг друга, а если доводилось встретиться, то коротко здоровались и разбегались в разные стороны, не поднимая глаз. И только перед моим уходом в декретный отпуск он передал через Грушу, чтобы я зашла к нему после смены: разговор есть.
Я боялась этого разговора. Знаю, отец будет говорить со мной словами тети Иры: он нашпигован ими, как ветчинная колбаса шпиком.
Свое тетя Ира мне уже сказала:
— Вот так скромница! Тайком к нему бегала?
— Все это зависело от обстоятельств,— невозмутимо ответила я. — Пожалуй, это было точно так, как у вас с папой в свое время...
Она открыла рот, но сказать мне еще что-то не решилась.
На папу я обижаться не имею права. Виновата. То, что я сделала...
С Ольгунеи состоялся примерно такой разговор.
— Не понимаю, как я могла решиться на такое, стыдно перед нашими фабричными, они, конечно, осуждают меня: «нагуляла», «распутная»...
— Распутная не нагуляет! А вроде тебя матерями становятся!
А какие слова я услышу от папы? Надо быть готовой и к такому: «Ты меня, дочь, опозорила перед людьми! Я приводил тебя на фабрику, когда ты еще в школе не училась... Хорошо, что мать не дожила до такого позора!»
Ничего, перенесу и это...
После смены я поднялась к отцу. Он стоял возле своей шлихтовальной машины, как мукомол возле мельницы, в специально сшитой тетей Ирой легкой шапочке, прятавшей волосы, в глухом фартуке сероватого цвета.