Машина занимает все помещение от давно не мытого широкого окна до распахнутого входа. Не знаю, почему она представляется мне мельницей, когда нет ни малейшего намека на нее? Разве что основная пряжа, высушенная в этой машине после пропитки шлихтой, широкой полосой, ниточка к ниточке, как бы ссыпается вниз, а там наматывается на ткацкий навой.
На другом конце машины корыто со шлихтой — специальным составом из глицерина, хлорамина, сопаля. Пряжа, пройдя через эту пропитку, становится крепче, эластичней, уменьшается обрывность на станках.
— Папа!
Он уже заметил меня и стал вытирать о фартук руки, водил ими от груди до колен, словно разглаживал себя.
— Домой поедем вместе,— сказал он, дотянувшись к моему уху: из-за машинного грохота ничего нельзя было услышать. — Саня, слышишь?
— Да, папа.
Он снова потянулся ко мне:
— Ты меня дождись обязательно! А поговорим...
На фабричном дворе отец отвел меня в сторонку и заговорил, как бы проглатывая слова:
— Прости ты меня за вег, Саня, прости, дитя родное... Слышу от людей, сам пижу, а... затемнение нашло. Перееду к тебе пока. Одной, знать, страшно, а? А со мной все повеселее будет. Уж ты прости дурака старого!
Сама я никогда бы не позвала его, не думала, что пойдет, что тетя Ира отпустит.
Они явились ко мне в воскресенье утром.
Отец принес раскладушку, обмотанную бельевой веревкой, тетя Ира — узел.
— Принимай, дочка, жильца! — Папа освободил раскладушку от пут и, оглядевшись, выбрал ей место: поставил впритык к моему изголовью. — Понадоблюсь, руку протянешь, а я тут, рядышком.
У меня защемило сердце.
Тетя Ира деловито развернула сверток, там оказалось папино белье, рабочий пиджак, выстиранный и выутюженный, и коричневая шерстяная рубашка. Эту ру-Пашку я подарила ему в день рождения.
— А что постелить, найдешь,— сказала тетя Ира. Я никак не могла понять: сердится она или не сердится, у нее всегда были надутые губы, — У тебя две подушки, поделишься с отцом. И одеялко лишнее.
Она знает, что у меня есть.
Отец украдкой подмигнул мне, и я поняла, что победа над женой ему нелегко досталась.
Я пригласила их к столу: давно мы не завтракали вместе. Тетя Ира увидела на подоконнике сушеную воблу (мне ее весовщица наша дала), повертела в руках, понюхала.
— Отдай мне ее, Санюшка-голубушка, я с пивком... А ты соленым не очень-то увлекайся, обопьешься, это вредно, нагрузка на сердце. — Она сунула воблу в сетку, положила туда веревку от раскладушки и сказала повеселевшим голосом: — Дочку бы тебе, помощницу. С мальчишками одна канитель, одежды не напасешься, все на них горит. А для девчонки я уже имя подобрала. Анжеликой назовем.
Отец выскочил из-за стола, с чувством выплюнул в пепельницу недожеванную колбасу.
— Ну да, Анжелика! А короля мы где возьмем? Мало русских имен, что ли, чтоб еще у иностранцев одалживать! Возьми Сывороткиных, мальчонку Ричардом назвали. А дети у него, значит, Ричардовичами будут? Язык поломаешь, пока выговоришь. Кто за такое спасибо скажет? Мальчика можно Кириллом или Степаном, девочку Евдокией назовем.
— Степаном или Кириллом — ладно,—согласилась тетя Ира,— а Дунькой — ни за что! Знала я одну Дуньку Раздобуткину, пивом торговала и сама как бочка.
Мне смешно: какие они забавные!..
Отцу на старой раскладушке спать неудобно: лежит он в ней как в гамаке, накроется одеялом, и не видно, что человек на ней лежит. Но уходить от меня он не.хочет.
— Поговорили раз, и хватит. Если мешаю, скажи прямо.
Он мне не мешал, еще никогда папа не был мне так нужен.
А Ромка?.. У него даже участия ко мне нет! Мы с ним как-то случайно оказались в одном автобусе. Он не мог меня не видеть, делал вид, будто что-то интересное рассматривал за окнами. Меня эго. пожалуй, вполне устраивало. Если я раньше не блистала красотой, то теперь тем более: лицо разукрасилось пятнами, на лбу желтые отметины.
Ольгуня говорит:
— Ты сейчас такая красивая, Саша, томная. Глаза как у мадонны...
Действительно, мадонна...
А папа сказал:
— Ты сейчас точь-в-точь как твоя мать, когда она тобой ходила. Какая-то болваииха посоветовала ей лицо травой намазать, не знаю, как она называется: разломишь стебелек, а там как молоко. Поверила дуре и намазалась, и чуть вся кожа с лица не слезла с мясом вместе. Смотри и ты не вздумай! Само пройдет, наладится.
Мы с ним часто разговариваем по ночам, когда не спится.
Он тихонько зовет меня:
— Сань, не спишь?
— Нет, пап...
— И ко мне что-то сон не идет, а завтра на работе
носом клевать буду.