Одно то, что Берти настоял на том, чтобы поступить в Вустер, а не последовал стопами отца и деда в Магдален, с точки зрения Гарольда было само по себе плохо; то, что он подрубил свои возможности, при выпуске получив посредственный балл 2:2, стало еще одним провалом[10]. Берти знал, что вину за это его отец возложил на Летти.
И, как он полагал, она‐таки была виновата, даже если не виновна ни в чем; как оказалось, учеба, которая и так изначально чрезмерного восторга не вызывала, по сравнению с Летти ошеломляюще скучна и никчемна. По сравнению с возможностью целовать ее и держать в объятьях, да, но также и по сравнению с разговорами с ней, с тем, как проявлял себя ее ум. Говорили они без умолку, темы выскакивали по касательной, а потом, по спирали, возвращались, и всегда у них было в избытке, о чем нужно поговорить, в то время, что им выпадало.
Ее взгляд на мир восхищал его независимо от того, вел он ее на концерт Лондонского симфонического оркестра (“Не понимаю, почему на меня цыкнули только за то, что я чуть подергала головой. Если Шостакович не заводит кого‐то, это ведь у них проблема, не у меня, верно?”) или на студенческую постановку “Троила и Крессиды” во дворе колледжа (“Сдается мне, Шекспиру кто‐то разбил сердце, вот он и выместил это на женщине, которую сам же придумал. Это мелко, и все дела”).
Ее инстинктивная уверенность в своем праве на мнение была совершенно иной природы, чем у окружающих его молодых людей с их верой в учебники, вялой опорой на интеллектуальные авторитеты и ссылками на добытые зубрежкой познания. Суждения Летти был стремительны, непреклонны и глубоко прочувствованы. Берти пробовал взирать на мир с заимствованной у нее свежестью взгляда. Это, однако, не помогало ему со студенческими работами. Не ценят они оригинальность мышления, уныло стенал он ей в шею или в телефонную трубку.
– Берти, отойди от телефона и возьмись за дело, – настаивала Летти из будки, которая стояла в конце ее улицы.
– Но это скучно и без толку. Переводить фарс из “Женщин в народном собрании” Аристофана? Честно говоря, я б лучше послушал, как там дела на твоей почте. Наверняка это смешней. Что, Чокнутый Сэл все еще норовит расплатиться за марки ягодами тиса?
– О нет, у тебя не выйдет. Не выйдет раскрутить меня на болтовню, Берти, иди и делай свою работу, – голос у нее был суровый, хоть и звучал издалека.
Он застонал, на что она не ответила. Последовала долгая пауза, в которую она слушала, как он дышит.
– Знаешь, Берти, ты чертовски везучий, сказала бы я тебе кто, и даже не осознаешь этого, – в конце концов взрывалась она. – Я вон и мечтала бы побольше узнать про Аристофана. Но мне целыми днями приходится взвешивать посылки. И единственное, на что я трачу свой мозг, это как бы помягче сообщить кому‐то о том, что на сберегательной книжке у него больше ни пенни. Да я б упивалась этим Аристофаном, дай мне кто такую возможность!
Ненадолго Берти делалось стыдно. И еще он удивлялся, немного. Ведь обычно Летти говорила о своем почтовом отделении так, будто всем довольна: ее снова повысили, она стала начальницей, заняла должность, на которую раньше могли поставить только мужчину.
Сам‐то он в глубине души считал, что повседневная работа, как она о ней рассказывает, ужасающе монотонна и утомительна. И вот оказывается, что можно гордиться тем, что у тебя есть работа, и при том все‐таки… маяться и скучать.
Еще одним фактором, серьезно повлиявшим на прилежание Берти в учебе, была политика – он и по сему поводу шутил, что это из‐за Летти и разговоров с ее отцом, братьями и друзьями. “Мое политическое пробуждение – это твоя вина, дорогая. Вот что бы тебе оставить меня бродить, как во сне, по жизни, подобно всем остальным? Тогда, возможно, я получил бы оценку повыше!”
По правде сказать, то было не столько пробуждение, сколько очистка от примесей: симпатии Берти к левому крылу возникли задолго до встречи с Летти. Поговаривали, что война – великий уравнитель, стиратель различий, но Берти, когда он служил в Италии, хватило проницательности увидеть, до какой степени это не так, ведь при всей его зеленой неопытности отдавать приказы все‐таки доводилось ему. И с какой стати? Да с той всего лишь, что когда‐то далекий его предок сумел, угодив королевской особе, добыть себе землю и титул. Чем не губительно дурацкий порядок вещей?
10
Экзаменационные работы в Оксфорде оцениваются по шкале в 100 баллов. Затем итоговая оценка переводится в более широкую “классификацию степеней”, то есть в одну из “первых”, “верхних вторых” (2:1), “нижних вторых” (2:2), “третьих”, “проходных” или “провальных”.