Георгий пил домашние настойки, не брился, из гостей принимал всякую чиновную городскую мелочь, и в том числе недоучившегося лекари, желчного скептика. Жена пробовала играть на рояле, муж был равнодушен к музыке, говорил: «Детское занятие!» Или: «Какая из тебя пианистка?»
Он заметно опускался, спивался. Его мучила ссора с отцом.
Анна Павловна скучала. Часто уходила в лес одна.
Листья напоминали ей мотыльков: как мотыльки от огня, они не могли оторваться от деревьев и только бились и бились без конца. Их светлая изнанка была покрыта тончайшей пыльцой.
Как-то, устав бродить, Анна Павловна вышла из леса. Все навевало на нее грусть: трава, деревья, облака, медленно возникающие у горизонта.
Невдалеке приятный грудной голос пропел:
Песня хватала за сердце, хотя не все слова были понятны. Когда-то Анна Павловна искренне любила, но тот человек ушел, его место занял Георгий.
Вспомнились прочитанные книги, все они были о несчастной любви. Она подумала о близких ее сердцу героинях и ужаснулась: зарезана, отравлена, задушена, сожжена на костре, бросилась в Волгу, под поезд, повесилась, застрелилась, казнена на электрическом стуле. Герман и Лиза, Дубровский и Маша, Дездемона, Клеопатра, Эмилия Галотти, Арман Дюваль и Маргарита Готье, мадам Бовари, Катерина, Анна Каренина, Оливье Бертен, Антуанетта и Монриво, Жидовка, Кармен. Все они искали любовь, а нашли могилу. На глаза Анны Павловны навернулись слезы.
Она не сразу заметила разъяренного породистого быка. Взметнув передними ногами песок, он тупо бежал на нее, его вспененная морда и рога были уж совеем близко. Анна Павловна слабо вскрикнула и потеряла сознание. И не видела, как сильными, широкими прыжками Яков обогнал быка, схватил его за рога и мощным рывком повалил на землю. Потом, тяжело дыша, стреножил его шелковым вязаным пояском.
Опомнилась Зяблюша среди холодных кустов полыни, похожих на морозный узор на окне. Над ней наклонилось румяное лицо Якова, он разглядывал ее с любопытством и жалостью. В эту минуту кто-то рванул Якова за плечо, залаяла собака, и Зяблюша, очнувшись, увидела над собой взбешенного мужа.
— Вот как, сударыня! — кричал он. — Вот как бережете вы мое имя!..
Позади него, посмеиваясь в седые усы, стоял ко всему равнодушный лекарь.
Что случилось дальше — дело темное. Досужие языки говорили, что Яша был связан, брошен в запущенную, затянутую паутиной баню и заперт на замок. И там лекарем оскоплен. Говорили, что Яков собирался подать на молодого Змиева в суд, но Змиев сам явился к нему, и между ними произошел такой разговор:
— Хочу возместить тебе убыток, Яшка, — сказал Георгий. — Давай помиримся на пятистах целковых. По-хорошему. А? Как ты смотришь?
В глазах Якова мелькнул жадный огонек. Он промолчал.
— Ну, подашь ты на меня в суд, — продолжал Георгий. — А за мной отец. А за отцом сила. Ты, Яков, не маленький. Вынесет мне суд церковное покаяние. Буду исправно ставить свечи и читать «Отче наш». Помогут тебе мои молитвы?.
— Давай тысячу! — тонким голосом крикнул Яков. — За тысячу вешай мне замок на уста, за пятьсот не согласный!
И рассказывали дальше: парень сунул за пазуху десять светло-желтых катеринок. В тот же день их украли у него на толчке. Сам не свой, Яков пошел к Георгию.
— А ты зачем на толчке галок считал? — рассмеялся Георгий. — Пеняй на себя, разиня. Впрочем, могу направить к отцу. Он тебя на заводе устроит. Жалованье будет платить. Будешь бережлив, сколотишь новую тысячу. А пока на горькую твою долю получай четвертной.
Скопец уехал в Чарусу.
…Жил Яша в казарме на утилизационном заводе. Койка у него была неопрятная, сорочка всегда замурзанная. Сколько ему лет — никто не знал, а по лицу, пухлому и несвежему, иной раз можно было дать двадцать, а иной раз и все пятьдесят.
Рабочие беззлобно посмеивались над ним. Он молча выслушивал насмешки, ни на кого не обижаясь, давно покорившись своей участи. В воскресные, дни уходил на толкучку, толкался там до обеда, покупал книжицы про сыщиков: Ната Пинкертона, Ника Картера, Шерлока Холмса, а также дешевенькие журналы, вечерами рассматривал в них цветные картинки, давал читать Лукашке. Только с этим мальчуганом чувствовал он себя свободно и просто, ему всегда хотелось поговорить с ним о светлых чувствах и мечтах, живущих у него в душе. Но слова шли на язык не те, все какие-то бескровные и дряблые, от них самому становилось тошно.