— У-у! И когда только женщина человеком станет? — Дашка скрипнула зубами.
— А ты у механика спроси, он все разжует да тебе в рот положит. Я сама собираюсь поближе к нему примкнуться. Хороших людей я не видела, а он, говорят, хороший. Хотя не верю я. Человек со стороны хороший кажется, а близко подойдешь — дрянь.
— Невесело жить на свете. Люди только тем и занимаются, что друг другу каверзы делают. Я вот руки на себя наложить хотела, — созналась Дашка.
— Я тоже думала когда-то об этом, даже медного купоросу выпила, все нутро обожгла. Да, наверное, нет на земле такого жителя, который про это самое не думал бы. Человек, он, промежду прочим, тем и отличается от животного, что по своему желанию может с собой покончить.
Женщины замолчали. Наступила сонная тишина. Слышно было, как дождь монотонно стучит по стеклам.
— Дорогая леди, жизнь это нотбрэкерз, не больше, — произнесла Ванда и громко зевнула.
— Что сие значит — нотбрэкерз? И зачем ты щеголяешь непонятными словечками?
— Нотбрэкерз — щипцы для орехов. А щеголяю я, чтобы не позабыть манер. Как-то приезжает к нам в заведение адъютант адмирала — и прямо к мадам. Отобрал дюжину девушек и приставил к нам учителя английского языка. Три месяца долбили. В Одессу ждали эскадру английскую, и нам поручили у английских офицеров дознаваться всяких секретов. Сзис момент.
Лука рос без матери. Она бросила его отца, жила с кем-то в деревне, и деревня эта находилась где-то недалеко. За эти годы у мальчика накопилось злое чувство к матери. Но отец никогда не вспоминал о ней плохо. Может, мать не виновата? Может, она ушла подневольно? Жизнь — страшная. Она кладет на слабые плечи женщин грузную ношу мук, горы нелепой, изнурительной работы. Как грузчики, несут женщины эту ношу, пока не споткнутся и не погибнут, раздавленные. То, что Лукашка узнал за последние дни, было отвратительно. Он испытывал стыд, что родился мальчишкой. Значит, когда вырастет, то огрубеет и, как миллионы мужчин вокруг него, станет унижать женщину, мучить, взвалив на нее и детей, и кухню. Мальчик заметил: на заводе крепкая дружная семья — редкость. Раньше не испытанные чувства охватили его. Эти переживания и взрослых доводили до дома умалишенных, а ему шел только двенадцатый год.
Лука слышал: тяжело стуча юфтевыми сапогами, к Дашке ввалился Гладилин.
— Ты бы хоть лапы вытер. Наследил, дьявол! — беззлобно накричала на него Дашка.
— Что, не сладко живется? — спросил Гладилин, очевидно Ванду.
— А мне горькая — привычней сладкой. С сахара злею, а с водки толстею, — вызывающе ответила Ванда.
— За чем же дело стало? Я могу послать, опрокинем по баночке. Лукашка! — крикнул Гладилин и постучал согнутым пальцем в тонкую фанерную стенку.
В коридоре Гладилин сказал Луке:
— Вот что, сбегай к Игнатихе, возьми у нее бутылку.
— В долг?
— Ясно. Не будет давать, ты попроси, пускай запишет на мой кошторис.
— Я и так вчера просил. Говорит, за тобой пятнадцатая. Не даст, скаредная больно.
— Ну, ну, беги. Тебе она не откажет.
Жена лавочника Светличного Игнатиха жила через дорогу. Она тайно продавала самогон, кредитовала заводских до получки. Лука засучил по колени пестрядинные штаны, натянул кацавейку и побежал к Игнатихе. В лужах кипели дождевые пузыри. Небо висело облачное, низкое — прямо над головой, как потолок. По дороге мальчишка сообразил: лавочница не даст Гладилину без денег ни одной капли. Но он все-таки вошел в лавку и, заливаясь краской стыда, соврал:
— Тетя, отец просил дать ему в долг косушку водки.
Игнатиха вынесла, полную бутылку, протерла ее фартуком, равнодушно проговорила:
— С чего бы это его потянуло? Видно, и у него душа не из железа, — Она вытащила из кассы толстую тетрадку, отыскала в ней чистую страничку, написала «Иванов» и поставила палочку.
Лука не вернулся к Гладилину, зашел к себе в комнату и, сам не зная, зачем это делает, охватил горячими губами шейку бутылки и не отрываясь выпил несколько глотков. Его быстро разобрало. Хотел выйти на свежий воздух, но споткнулся, упал. Попытался встать — и не мог. Все предметы в комнате переворачивались перед ним. В полусознании он не помнил, как его рвало, как встревоженный, растерявшийся отец нашатырным спиртом приводил его в чувство, прикладывая к голове мокрое полотенце, а он колотил отца ногами и ругался.