XVII
Из жителей утилизационного завода на озере погибла Гладилиха. Узнав об этом, Ванда изрекла:
— Энд! — И тут же перевела английское слово по-русски: — Конец… Одним словом, отгарцевала баба.
Смерть Гладилихи глубоко потрясла Лукашку, навсегда врезалась в память. Он видел тонущих людей и мог представить себе, как умирала женщина, глотая холодную воду. Закрыв глаза, Лукашка видел перед собой искусанные рты, красные, изрезанные льдом руки, широко раскрытые, обезумевшие глаза. Представляя себя на месте погибших, он весь содрогался и десятки раз спрашивал себя: «За что? За что погибла эта женщина? Почему повсюду гибнут люди? Почему умер рабочий Кучеренко?»
Лукашка искал на эти вопросы ответ и не находил.
Впервые он близко столкнулся со смертью, уразумел, что она противна человеческой воле жить и редко приходит сама по себе: ее или насылают другие, или люди сами ускоряют ее приближение, как это делают пьянчуги. Впервые он представил себе далекий фронт. Сотни тысяч людей выполняют чужую волю, которая сильнее страха смерти. Эти люди день и ночь сидят под обстрелом, насупротив смерти, в окопах, залитых водой, и никуда не могут уйти, зная, что их за это приговорит к расстрелу военно-полевой суд.
Такие самостоятельные мысли еще больше сближали мальчика с отцом, ему становилось понятнее, к чему отец стремится и чему отдает все силы. Отец как-то сказал ему, что революционеры-большевики против войны.
Лука лег. Мысли — одна другой сложнее — сменялись в мозгу. Подушка согревалась, и он понапрасну несколько раз переворачивал ее, ложился на спину, на живот, на бок, силясь уснуть.
В конце концов, отчаявшись, он оделся и вышел во двор. О землю бились лебединые стаи первого снега. Изумительная тишина стояла над миром, был слышен шелковый шорох падающих снежинок. Тишина эта властно захватила Луку, он вернулся в дом, снял со стены подаренное ему отцом дешевенькое ружье, достал порох, дробь, принялся заряжать медные гильзы.
Неожиданно месяц развернул на полу чистый рушник своего бледно-зеленого света. Дверь в коридор осталась открытой, и в дальнем углу его Лука увидел Гладилина. Живодер лежал на полу пьяный, широко раскинув большие руки. Мальчик поднялся, отбросил стул и наклонился над лицом Гладилина. Оно было белое, с синевой, в лиловых прожилках. Лука видел на своем веку сотни пьяных лиц, но ни одно из них не поразило его так, как это. У Гладилина утонула жена, а он мертвецки пьян и ничего не сознает, потерял человеческий облик, опустился ниже животного.
Сидя над грудой заряженных патронов, Лука думал о себе и о заводском народе. Самыми близкими после отца людьми были для него Ванька Аксенов и Кузинча. Кузинча одевался и жил хуже всех своих товарищей. Неизвестно, чем он питался, где спал, но он никогда не жаловался и жадно, по-детски, любил жизнь такой, как она давалась ему. Жил Кузинча возле костяного склада, в хибарке какой-то дряхлой старухи; она лет четырнадцать назад подобрала его, завернутого в тряпки, у порога лавки Светличного. Кузинча ни с кем не спорил, не ссорился, не лез в драку, говорил мало, но все, что слышал, запоминал надолго. Он не окончил ни одного класса, но умел читать и писать и однажды, к величайшему удивлению мальчиков, решил трудную задачу. Дашка и Ванда рождали в душе Луки хорошее, теплое чувство, такое же чувство вызывал в нем Яша Скопец — добрый, застенчивый малый, который все чаще приходил к механику, брал книжки, просил показать дроби. Однажды Яша купил на базаре карту двух полушарий, повесил ее у себя на стене и попросил Луку загадать ему какой-нибудь город, а потом долго искал его, а найдя, фантазировал, в какой он стране, какие в нем живут люди, чем они занимаются.
Алешка Контуженный, ябедник Илько Федорец, Гладилин вызывали неприязнь, с ними Лука старался встречаться реже, был скуп на слова. Оставался Степан. Дружба с ним разваливалась сама собой, но Лука не хотел разлада. Он часто думал о Степане Скуратове. Так и теперь. Вспомнив о Степане, Лука захотел его увидеть. Пройтись к нему ночью, по первому снегу — сплошное удовольствие. Лука оделся, натянул свитку, нацепил на себя тяжелый крест патронташа и бесстрашно пошел через поля на Федорцы, к Степану.
Когда показался хутор, уже занималось розовое утро. По улице, позванивая ведрами, заспанные, с непростывшим зоревым теплом в теле, шли к колодцу бабы. Поравнявшись с мальчиком, они, по украинскому обычаю, здоровались, хоть и не были знакомы с ним.
Кто-то еще до рассвета провел по улице первую санную борозду, ветер засевал ее резными дубовыми листьями. Полная молодица, наливая коням в корыто молочного цвета воду, подняла голову, утыканную золотыми шпильками соломы, всплеснула руками: