Кузнец говорил медленно, подгоняя слово к слову, словно ковал звенья одной цепи, и по лицам людей, освещенных тусклым светом лампы, видел, как взволновали их его кощунственные речи. Жизнь любого здесь человека прочными узами была связана с церковью. Всех крестили в одной купели, а потом в той же медной помятой купели крестили их детей. Каждого из них венчали в этой церкви.
Кузнец Романушко до мельчайших подробностей вспомнил высокий храм, залитый желтым огнем свечей, и торжественный голос священника у себя над ухом: «Обручается раб божий Иван с рабой божией Марией», и то, как священник дал ему и молодой Марии выпить терпкого красного вина, разбавленного водой, а потом, как маленьких, водил за руки вокруг высокого аналоя с лежащим на нем Евангелием. Давно это было, а вот же не забылось до сих пор и вспоминается с радостью. И, желая отогнать от себя возникшее видение, Романушко взмахнул рукой, едва не опрокинув лампу, и грузно опустился на лавку.
Наступила томительная тишина. Каждый подумал, что кузнец нашел смелый выход из тяжкого положения, и еще подумал каждый, как трудно будет осуществить задуманное. Верующие, а их было подавляющее большинство в селе, не дадут без боя вынести из церкви медного подсвечника, не то что золотой чаши — щедрого подарка помещика Кирилла Георгиевича Змиева.
И, словно в лад их мыслям, раздался с печи злой, с присвистом голос больной жены Конвисара:
— Если б ваша воля, вы с господа нашего Суса Христа последнюю сорочку содрали бы.
— Перестань, Мотя, тебе вредно серчать! — крикнул Конвисар и, зачерпнув из деревянной дежки ковшик воды, растревоженный, полез на печь успокаивать жену.
— И все-таки надо брать! Другого выхода нет, — словно разгадав мысли товарищей, поддержал кузнеца дед Данила, закашлялся, сунул руку в карман, выбросил оттуда клубок пахучих стружек.
— Правильно вы решаете. Только спервоначалу с попом надо покалякать, уговорить его, греховодника, чтобы не ярился, не подбивал народ к сопротивлению. Если надо, то и Соловками постращать не мешает. Ой как невзлюбило Соловки долгогривое поповское племя, — сказал Балайда и бросил взгляд на учительницу.
— Кто за то, чтобы выменять на хлеб церковные ценности, прошу поднять руку, — попросил Отченашенко.
Все коммунисты подняли руки.
— Я думаю, надо добром поговорить с кулаками, подзанять у них зерна до нового урожая, — звонким голосом предложил Балайда, отрывая лицо от протокола.
Бондаренко взглянул в его молодое лицо с крепко сжатым ртом и вдруг вспомнил случай во время гражданской войны: Балайда отказался стрелять в Романа Мормуля по его, Бондаренкову, приказу. И правильно, что воспротивился! Роман после служил у красных, и теперь вон он, сидит с сельскими коммунистами, и готов душу свою отдать, лишь бы помочь народу.
— Дело идет о жизни и смерти нас и детей наших, — снова вмешался в разговор Плющ, недовольный тем, как идет собрание. — Так что нечего тут в кошки-мышки играть. Все есть у куркулей наших — и хлеб, и мясо. Жрут они в три горла и ждут не дождутся, пока мы все на потеху им вытянем ноги. Еще раз требую провести поголовную реквизицию продовольственных излишков. Я гадаю, что товарищ Ленин если дознается, то не осудит нас за такое самоуправство, от которого зависит — жить нам или не жить. Если мы помрем, то от советской власти и духу тут не останется.
Наступило тягостное молчание, только слышно было, как ветер хлопает незакрытой калиткой.
— Загнул ты, товарищ Плющ. Привык все решать с кондачка, партизанским наскоком, а сейчас, брат, наступило другое время. Наган кидать на стол и брать за грудки не годится, — проговорил Отченашенко, достал кисет из воловьего пузыря и принялся скручивать цигарку, чтобы поскорей, за плотной занавесью махорочного дыма, спрятать от глаз товарищей свое расстроенное лицо.
— Был бы здесь механик Иванов, он бы из наших куркулей не то что хлеб, душу бы всю вытряс, — прохрипел Плющ, прислоняясь спиной к стене.
Поднялась учительница и, то застегивая, то расстегивая на стеганке пуговку, грудным голосом сказала:
— Мне по душе выступление товарища, — кивком головы она показала на Плюща. — Не надо отмахиваться от дельного совета. Может быть, нам еще придется принять его. Конечно, как самое крайнее средство… Кулак действительно агитирует. Я сама слышала, как Каин нашептывал бабам: «Хлеб есть не только у нас, партийные тоже прячут. Пока ни один коммунист с голоду не подох». И еще надо подумать, как бы нам организовать общественное питание, подкармливать голодающих.