Пока он сидел за столом, не спеша макая вареники в поджаренное подсолнечное масло с луком, хозяйка сходила в сарай, подоила корову и вернулась с жестяным подойником, полным парного молока.
— Первая неделя великого поста, а людям надо терпеть до мая, до первой зелени. Скоро подойдет пора сеять яровые, а в селе нет семян, нет картофеля для посадки, ничего нет, — пожаловался ветеринар на прощанье.
Семипуд улыбнулся в усы, погладил свой запорожский оселедец на бритой голове, сказал с нескрываемой рисовкой:
— Мне беспокоиться не об чем. У меня все есть, окромя птичьего молока, и отсеялся я с осени. На прошлой неделе продал в городе спекулянтам пять чувалов муки.
Опьяневший ветеринар насмешливо осмотрел тучную фигуру хозяина и, вместо благодарности за угощенье, изрек:
— Ты не человек, Кондрат Хомич, а общественный хряк, и я тебя презираю.
— Пьяный дурень, проваливай из моего дома, если пить не умеешь! — Обидевшийся Семипуд открыл дверь и пинком вытолкал ветеринара на мороз.
В полночь вконец расстроенный ветеринар добрался до хаты Отченашенко, у которого условился с Бондаренко ночевать. В углу была свалена куча обуви. По старой памяти жители села приносили ее к своему председателю, и он вечерами при свете коптилки с удовольствием чинил уже не раз побывавшие в его руках рваные сапоги и ботинки.
Оба коммуниста сидели за непокрытым деревянным столом и ужинали, нарезая кривым сапожным ножом ломтики вареного кормового бурака.
— Садись вечерять. — Отченашенко подвинул к гостю венский стул, взятый из экономии Змиева.
— Спасибо, я сыт, — буркнул Иван Данилович.
— Вот как! Кто же тебя накормил? — поинтересовался Бондаренко.
— Кондрат Фомич Семипуд… Внушительная, я бы сказал, фигура. Есть у него, дьявола, хлеб, масло, сало, все есть, но держит за семью замками. Сам видел: лошадь у него, корова, собака, куры… А бедняки в один голос требуют — реквизировать у кулаков излишки хлеба, равномерно распределить их по нуждающимся дворам. Предлагают на кажную душу выдать до нового урожая по тридцать фунтов пшеницы и по пятнадцать фунтов ячменя. К слову сказать, требования у мужиков божеские.
— Рассуждаешь ты, Иван Данилович, как заправский партизан, — проговорил Отченашенко и задумался; потом сказал, отвечая, видимо, на свои мысли: — Как ни крути ни верти, а хлеб брать придется. И если даже кинутся наши куркули в Чарусу жаловаться, рабочие поймут нас, извинят за самоуправство.
Иван Данилович лег на приготовленную для него на лавке постель, с наслаждением вдыхая воздух, остро пахнущий обрезками кожи, воском, смолой. На душе его было неспокойно, его тревожили судьбы России: ведь то, что он увидел в Куприеве, творится сейчас повсюду. Сон не шел. «Каждый честный человек должен вмешаться, взвалить на свои плечи общую беду, прийти на помощь народу» — так думал он, поглядывая на коммунистов, все еще сидящих за столом.
После некоторого молчания ветеринар сказал настойчиво, убежденно:
— Будете отбирать хлеб или как? С кулаками ничего не станется, зато село спасете от голодной смерти.
— Спи, спи. Утро вечера мудренее, — попробовал урезонить ветеринара Отченашенко.
— Надо брать, Иван Данилович дело говорит, — вмешался Бондаренко. Нахмурившись, он встал из-за стола.
— Да как ты его возьмешь? Ну, скажем, пошлешь голодную комиссию к Семипуду. А он тертый калач глаза золотом запорошит, ничего не увидишь.
Отченашенко тяжело вздохнул и принялся укладываться на полатях.
— Пошлем партийных товарищей, большевикам глаза запорошить трудно. Я пойду во главе комиссии, — твердо сказал Бондаренко.
— Нельзя такое дело решать с кондачка. Обдумать все надо, посоветоваться в Чарусе.
— Короче говоря — бумагу выправить, да еще с подписями и печатью? Это ты хочешь сказать? Боишься взять на себя ответственность, ничего сам решить не можешь… Тоже мне председатель. И как тебя только мужики терпят? Я бы такого вожака послал в Чарусу на Городской двор нужники чистить!
Бондаренко озлился, подошел к окну, прислушался.
За маленькими окнами шипел и посвистывал ветер, скрипели деревья.
— Ну ложись, завтра доругаемся. — Отченашенко упал на полати, с головой накрылся овчинным тулупом.
Бондаренко разделся, задул светец, лег рядом с хозяином. Весь вечер молчавшая, незаметная хозяйка проговорила с печи:
— Что бы вы там ни думали да ни говорили, а хлеб у куркулей надо брать немедленно.
Никто ей не ответил, но Иван Данилович был уверен: справедливые слова женщины слышали и муж, и Грицько Бондаренко, резко повернувшийся на полатях.