— Кто против? — выкрикнул Отченашенко.
С десяток баб замахали кулаками, затрещали, будто сороки:
— Мы против! Не дадим! Не позволим… Жалиться будем!
— Большинство голосов за реквизицию! Давайте выберем комиссию, которая перепишет и заберет вещи, чтобы ничего не загубилось и не пропало в дороге… Предлагаю избрать Бондаренко, Плюща, Балайду и, для пущей сохранности драгоценностей, уполномочить еще отца Пафнутия, — предложил Отченашенко, победительно оглядывая растерявшуюся толпу. — Возражений нет? Кто воздержался? Принято единогласно! Так и запишем в протокол.
…В тот же вечер милиционер Ежов с двумя коммунистами, вооруженными дробовиками (побаивались, как бы на них не напали на дороге кулаки), с арестованной Химкой и полным мешком, набитым церковной утварью, на санях отправились в Чарусу.
VII
В ту же ночь, когда все село уснуло, к убогой деревенской школе под соломенной крышей подкатили двое саней. Какие-то люди грубо и настойчиво затарабанили в дверь, запертую изнутри на засов. Учительница Ангелина Томенко, вскочив с постели в нижней рубашке, испуганно подошла к окну и, хоронясь за кружевной занавеской, выглянула на улицу: в цветени зеленоватого лунного света увидела: три человека в темных полушубках, крытых сукном, топчут снег у крыльца, четвертый кулачищем бухает в дверь, угрожая вышибить филенки.
— Кто там? — робко спросила Ангелина, дрожащими пальцами зажигая свечу.
— Отпирай, тогда узнаешь.
— Все же я хочу знать — кто вы такие? Не могу же я впустить к себе ночью мужчин, которых не знаю…
— Открывай, тогда познакомишься. А то выломаем дверь, хуже будет.
— Да что вам надо от меня? Здесь школа, а я учительница Томенко.
— Вот Томенкову нам и надо. Премного наслышаны про тебя.
На стук из соседнего класса, где ночевала, прибежала глухая сторожиха Марьяна, дурным голосом запричитала:
— Боже мой, шо ж нам зараз робыть? Бандиты… Воны вже давно нахваляются изничтожить тебя.
Из-за ситцевого занавеса, отгораживающего постель, вышел Балайда, третью ночь подряд тайно ночевавший у Ангелины; задул свечу в ее руках, быстро оделся, вынул из-под подушки пахнущий керосином обрез, подошел к окну, шепотом спросил:
— Много их там, дьяволов?
— Вроде четверо.
— Оружие у тебя имеется?
— Какое может быть оружие у девушки?
— Ты не только девушка, ты еще и коммунистка. Кто же из коммунистов живет сейчас без нагана? Ну ладно. Иди одевайся, не стой раздетая, а то застынешь. Бандиты наверняка не знают, что я у тебя ночую.
— Пока в селе никто не знает.
Балайда вогнал патрон в ствол обреза, на цыпочках приблизился к окну, чуть приподнял край занавески. Трое стояли кучно, видимо совещаясь, один из них чиркнул зажигалкой, крохотный золотистый огонек осветил курчавую бороду и поднятый барашковый воротник тулупа. Как ни напрягал зрение Балайда, лица ему рассмотреть не удалось. «Вроде бы Федорец, и вроде бы не он… На Живоглота тоже похож».
— Погляди, Марьяна, может, узнаешь которого, — попросил Балайда.
Сторожиха стала за его спиной, через плечо всматриваясь в шумящих на улице людей.
Учительница, торопливо одеваясь и не попадая в рукава платья в темноте, шептала:
— Дура я, ставни на ночь не закрыла на прогонычи. Луной полюбоваться захотелось. Получила ведь подметное письмо, а мер никаких не приняла, даже Отченашенко не сказала, не поверила, что можно так, за здорово живешь, убить человека…
Вот она, черная действительность. Только что они были вдвоем с любимым человеком — первым и единственным в ее жизни. С вечера вслух прочитали интересную новеллу писателя Кадигроба, а потом говорили о том, что скоро зашумит весна, настанет урожайное лето, осенью обязательно откроется школа, и она будет учить детей, как жить по-коммунистически. Условились, что в мае поженятся и. Ангелина вызовет из Чарусы свою еще не старую мать — вдову комиссара красноармейского полка. И вдруг вот они, бандиты, — на пороге, нежданно-негаданно появились, чтобы надругаться над ней, а может быть, и убить за то, что она требует от кулаков хлеба для детей.
В дверь заколотили неистовей:
— Открывай, мы тебя научим, как плащаницу у христопродавцев менять!
— Побьют они нас, я их знаю, нет у них никакой жалости, — запричитала Марьяна.
Забарабанили в окно:
— Эй, учительша, прощайся со своим Лениным, сейчас мы спровадим тебя прямехонько в рай, к твоему папаше комиссару… Как видишь, мы все про тебя знаем.
После этих слов Балайде все стало ясно, и он пожалел, что не стрелял в них, когда они стояли кучей.