— Гром не грянет — мужик не перекрестится, — съязвил Бондаренко.
Выделили комиссию из пятнадцати человек под председательством Бондаренко. Разбились на три группы. В полдень группы одновременно появились у Семипуда, Козыря и Живоглота.
Семипуд, разглаживая усища, встретил комиссию дружелюбно, спросил уверенно:
— С обыском заявились? Ну что ж, ищите да обрящете… Давно ты не заходил ко мне в гости, Гриша. Может, червячка заморить желаете? Присаживайтесь к столу. — И грозно прикрикнул на маленькую безответную жену: — Чего вытаращила буркалы, як дура, ставь дорогим гостям на стол казан с борщом, нарежь им сала, ничего не жалкуй, да достань из погреба четверть дымку. Товарищи советская власть перекусить желают.
— Ни-ни, ни в коем случае, — отстраняясь руками, будто от дьявола, сказал Плющ. — Ни есть, ни пить мы у тебя не будем. Так что, дорогой, купить нас не удастся. Обойдемся без чаевых.
— Это же почему не будете?.. Выходит, брезгуете крестьянской пищей… А насчет обыска прямо скажу — не до того притопали. Я, промежду прочим, середняк, а советская власть, промежду прочим, не дозволяет середняка трогать. Вот, читайте, коли умеете.
Дергая свисающий с бритой головы оселедец, Семипуд подвел к стене Бондаренко, наставительно потребовал:
— Читай!.. В голос читай, чтобы все твои опричники слыхали.
На стене, в золоченой рамке из-под царского портрета, висел красочный плакат; большие кудрявые буквы оповещали: «Десять заповедей пролетария».
Плакат напомнил Бондаренко годы, проведенные в Красной Армии, и он с удовольствием перечитал заповеди — документ отшумевшей уже эпохи военного коммунизма.
«Товарищ рабочий!
1. Не дай Колчаку, Деникину, Маннергейму задушить твою власть.
2. Пуще глаза береги винтовку.
3. Будь каждую минуту начеку.
4. Не задевай среднего крестьянина, когда борешься с кулаком.
5. Не дай голоду задушить тебя самого.
6. Рассеивай деревенскую темноту.
7. Будь крепок. Береги свою партию.
8. Не верь врагам своим.
9. Не выпускай власти из рук своих.
10. Будь тверд, как скала, в последней решающей борьбе. Вперед!»
Четвертая заповедь была густо подчеркнута чернильными полосами.
Балайда, наметанным глазом окидывая богатую комнату, сказал:
— Середняком хочешь прикинуться? Ты это брось, мы-то тебя, Кондрат Хомич, добре знаем, уже пробовали твоего хлеба.
Словно не замечая, что разговор получается неприятный, хозяйка рогачом поддела в печи закопченный горшок, поставила его на припечек и налила в огромную, расписанную аляповатыми цветами миску борща, приятно пахнущего поджаренным подсолнечным маслом и рыбой. Вокруг миски положила щербатые деревенские ложки.
— Кушайте, господа-товарищи.
Плющ судорожно глотнул слюну, отвернулся от стола, неприязненно сказал:
— Ну, что ж, приступим к делу. Открывай скрыню, хозяйка.
— Сидайте к столу, борщ охолонет, а я зараз самогону внесу.
— Открывай скрыню, — еще настойчивей повторил Балайда.
— Открывать? — спросила женщина и печально посмотрела в глаза мужу.
— Открывай. Не откроешь — все равно взломают, а так хоть замок целый останется. У них и отмычки, наверное, воровские с собой.
— Ну ты поосторожней в выражениях, прикуси язык, а то как бы не укоротили, — рассердился Плющ и, встав на полати, заглянул на печь.
Хозяйка сердито подошла к окованному железом сундуку и, достав из-за пазухи связку ключей, отомкнула висячий замок-гирю.
Балайда нетерпеливо поднял крышку; из-под нее шибануло в нос нафталином, прелым духом слежалой, давно не надеванной одежды. Сверху лежал вынутый из рамы цветной портрет розовощекого царя, при всех орденах и медалях, с голубой лентой через узенькое, как у мальчишки, плечо.
— Хранишь покойничка на всяк случай? — насмешливо спросил Плющ. — Все еще надеешься на возвертание его с того света?
— Не хрен ведь собачий, а государь-император, сколько годов при его царствии прожито. Жалко изничтожать такого видного мужчину, а я за него на ярмарке семьдесят пять копеек уплатил. Полчаса торговался, заломили целковый.
Балайда положил портрет на лавку, и хозяйка раздраженно принялась выбрасывать маленькими руками содержимое сундука на пол. Выбросила два городских пальто, картонку с дамской шляпой, украшенной лиловым страусовым пером, несколько штук сурового полотна, сверток в газете.
Балайда развернул сверток: в нем оказались две свечи, обведенные золотыми нитями и обгоревшие на одну треть.
— Венчальные свечи… как и царский портрет, храним их на память о днях минувших, — объяснил Семипуд, воровато озираясь в собственном доме.