— Чего тебе, Ковалев? — пробурчал нахмурившийся Петриченко и стал поигрывать офицерским кортиком, сверкающим слоновой костью, золотом, муаром черной портупеи. — Чего ты за нами подглядываешь да подслушиваешь? Ведь ты теперь уже не комиссар, ведь тебя Цатис с комиссаровской должности турнул, перевел в «низы». Вскорости перетрясут всех комиссаров, матросских ставленников выдвинут. И можешь проваливать, товарищ Ковалев, отсюдова. Дай нам поговорить по душам с приезжими из деревни товарищами.
— Какие же это товарищи? Один из них долгогривый, — возмутился Ковалев. — Я хоть не комиссар, но коммунистом остался и требую, чтобы гражданские лица покинули военный корабль.
— Это не гражданские лица, а представители трудового крестьянства. Матросы хотят послухать, чего делает советская власть в деревне… Присаживайся, отец, на койку.
Человек с орденом бесшумно закрыл за собой дверь. Шаги его прогремели по железу и пропали вдали.
Отец Пафнутий испуганно присел на грубую матросскую постель; на ней лежали брошюры, он взял одну, поднес к глазам, удивился. Книга называлась «Алексей — божий человек»; взял другую — «Варвара великомученица»; взял третью — «Святой угодник Серафим Саровский». И, наконец, три тома под общим заглавием «Моя жизнь во Христе», сочинение Иоанна Кронштадтского.
«Подумают, не дай бог, что это я притащил книжицы», — похолодел поп.
— Что, по душе литература? — спросил Петриченко и громко расхохотался. — У нас всякое есть. Божьи люди нет-нет, да и навещают наш корабль… Ну, бороды, рассказывайте, как там мается деревня.
— Мужику что надо? Свободная торговля да снятие заградотрядов. А вы чем тут живы? — спросил Федорец.
— Вместо крупы на цельный месяц выдали по десять фунтов гнилой картошки, — отозвался боцман. — Морякам жрать нечего.
— Хлеб в деревне вычистили под метелку… Мужики мрут голодной смертью… Куда ни глянь, один комиссаровский произвол, — чеканил Федорец, разгадав, что найдет у матросов сочувствие. Поняв, что без выпивки теперь не обойтись, он достал из мешка четверть самогона, бережно закутанную в холстину, пахучий круг домашней колбасы, пшеничную паляницу.
На железном, крытом линолеумом столе появились металлические кружки и короткие финские ножи. Хлеб и колбасу, приятно пахнущую чесноком, нарезали по числу присутствующих. Назар Гаврилович бережно, не обронив ни одной капли, разлил самогон по кружкам.
— Если флот подымет восстание, отец, деревня поддержит моряков? — спросил боцман, перекочевав от «буржуйки» к столу.
Отец Пафнутий нервно захрустел пальцами.
— Затем я и приехал, чтобы сказать: поддержит, — вполголоса, осторожно ответил Федорец.
— Ты среди нас не таись, папаша. Вот эти самые слова и доложи матросам на митинге.
Петриченко встал во весь рост, поднял кружку, до края наполненную самогоном, сказал:
— Выпьем, отец, за Советы, но без коммунистов.
Матросы чокнулись кружками, запрокидывая головы, выпили самогон до дна, тыльными сторонами ладоней вытерли влажные рты.
Кружки наполнились снова.
— Лучшего агитатора, чем этот дед, трудно подыскать. Как ты думаешь, Петриченко? — спросил лихой боцман, и Федорец уловил в его словах привкус едкой насмешки.
— Да, старик подходящий, — согласился Петриченко, — сам бог его нам послал. Слушай, отец, — повернулся он к Федорцу, — первого марта у нас на корабле состоится собрание представителей всех частей Кронштадтской базы. Сможешь ты выступить и толково рассказать, чего хочет от нас деревня?
— Да ведь это как рассудить, — проговорил Назар Гаврилович, — вроде как и боязно. За правду ныне по головке не гладят.
— О голове не беспокойся, цела будет твоя голова. Есть у нас грамотеи, они помогут тебе, напишут всю речь, — пообещал боцман. — Только говори с жаром, как пророк или апостол, моряку нужен словесный шик, он это любит, да и местные жители еще помнят проповеди Иоанна Кронштадтского, им тоже надо потрафить.
Матросы выпили по второй кружке.
— Товарищ боцман Романенко, возьми лист бумаги, садись и пиши то, что я стану тебе диктовать, — потребовал нетерпеливый Петриченко.
— Ты писарь, тебе сам бог велел бумагу марать, — ответил Романенко и, достав папиросу, закурил, жадно затянулся дымом.
— Давайте я напишу, — предложил отец Пафнутий, закатывая длинные рукава рясы.
— Ну ладно, святой отче, кропай. «Телефонограмма. Весьма срочно», — четко продиктовал Петриченко. — Написал? Строчи дальше… «Общее собрание моряков линейных кораблей «Петропавловск» и «Севастополь» просит всех моряков частей, находящихся в Петрограде, как-то: линейных кораблей, минного дивизиона, подводного плавания и береговых частей — выслать своих беспартийных представителей в Кронштадт на «Петропавловск», на собрание моряков Кронбазы не позже двух часов дня первого марта сего года…» Слово «беспартийных» подчеркни. Подчеркнул?