— Подвел жирной чертой, — ответил отец Пафнутий.
Петриченко взял тетрадь, быстро прочел написанное, зачеркнул несколько слов, вместо них надписал новые и вырвал исписанную страницу.
— А теперь, боцман Романенко, дуй в политотдел, я договорился — телеграмму подпишет заместитель Цатиса. Как только вырвешь у него подпись, гони на телеграф.
Неожиданно в кубрик вошел раскрасневшийся, потный Илько. В аккуратной морской форме он показался Назару Гавриловичу и красивее, и выше ростом. Ильку на корабле уже сказали о приезде отца, и все-таки он растерялся, как мальчишка, приблизился к Назару Гавриловичу, ткнулся ртом в жесткие губы, тревожно спросил:
— Как там мачеха, Одарка, как моя жинка?
— Все живы, передают тебе поясной поклон, гостинцы прислали. Самогон пьем твой, я привез, — ответил отец виновато.
— Раньше матрос выпивал больше под запах, прикладывая нос до корочки хлеба. Ну а теперь, видно, другой матрос пошел, потянуло его на колбасу, — не удержался и съязвил отец Пафнутий.
— Жена письма не передавала? — нетерпеливо спросил Илько.
— Сам знаешь, неохочая она до писанины, — ответил старик.
— Ну, за здоровье моей Христи! — Не закусывая, Илько споловинил самогон, налитый в кружку, поморщился, как от отравы, зажег трубку. Заторопился: — Выбрали меня в делегацию, выяснять, что за волнения на фабриках и заводах в Петрограде. Через двадцать минут отправляемся в город.
— Постой! Что там ваша конференция порешила? Нам тоже знать интересно, — задержал сына Федорец.
— Ну, это партийный секрет, — Илько болезненно улыбнулся. — Дали жару начальнику Побалта Цатису за его доклад. Дескать, Побалт оторвался и от матросских масс, и от партийных работников. Бюрократный, дескать, безавторитетный орган… Не считается с центром и постановлениями IX съезда и конференции РКП. Ну я побежал, батя, — и щегольским движением, перенятым от офицеров, Илько сунул зажженную трубку в карман черного клеша.
— Вот я все слышу: Цатис, Цатис, — вмешался в разговор отец Пафнутий. — Нельзя ли убрать этого Цатиса, если он незадачный такой?
— Как это — убрать? — удивился Петриченко.
— Отправить его к праотцам, — и священник показал пальцем в потолок.
— Что ты, такого второго дурака мы не сыщем. В случае чего на его место пришлют умника, хуже будет…
До утра оставалось не больше трех часов. Пора было ложиться. Гостям отвели две соседние койки.
Когда Федорец начинал уже засыпать, отец Пафнутий наклонился к нему, спросил:
— Назар Гаврилович, откройся мне. Не может того быть, чтобы ты не видал, какой лукавый в Куприеве к учительнице ночью пробивался… Откройся мне, и сия тайна вместе со мною в землю сойдет.
— Не знаю я, кто он… спи, спи…
И, повернувшись на бок, Федорец захрапел.
XV
— Давай, друже, сходим к хироманту, — неожиданно предложил старик Федорец отцу Пафнутию.
— Куда-куда, к хироманту? Зачем? — искренне удивился поп.
— Узнаем, какая доля ждет тех морячков. Ведь и наша доля с этим связана.
— Ну что ж, противиться не стану, пойдем. Никогда еще не видел хиромантов. Они вроде бы враги религии, а врага пользительно знать.
Как все его неграмотные предки, Федорец был суеверен, мнителен, верил в дурные приметы, зазывал в свой дом странствующих гадалок. Увидев колоду игральных карт, на которых гадала Одарка, вынимал одну на счастье. Если выпадала бубновая или червонная масть, весь день ходил в состоянии блаженства и покоя, а пиковые и трефовые карты надолго портили ему настроение. Если видел с правой стороны только что родившийся месяц, то это предвещало счастье. У него была любопытнейшая книга: «Брюсов календарь на двести лет, с предсказаниями о погоде, урожае, о солнечных и лунных затмениях и о судьбе каждого человека».
Над дверью хироманта висела дощечка с нарисованной на ней розоватой ладонью, испещренной жирно выведенными линиями.
Назар Гаврилович дернул ручку колокольчика, прислушиваясь к дальним переливам звонка.
Молодая прислуга из деревенских девок молча пропустила их на недавно вымытую лестницу, ведущую на второй этаж. Навстречу спускался белозубый матрос.