— Барыня из Чарусы приволоклась к нам за хлебом, принесла на обмен нитку жемчуга окатного, да и протянула ноги с голодухи. Ну, батько сняли с мертвой шевиотовую юбку, подарили Одарке, а она сдуру напялила на себя, а там, наверное, было полно козявок, — объяснила жена Илька, внимательно слушавшая наставления ветеринара.
Она отыскала в залавке широкие овечьи ножницы и, щелкая ими, обрезала прекрасные, влажные от пота волосы золовки и, отодвинув заслонку, бросила их в широкую русскую печь. Волосы, треща, сгорели быстро, как порох.
Федорец, сидя на сундуке, чистил обрез, старательно смазывал его пахучим подсолнечным маслом. Встретившись с вопрошающим взглядом ветеринара, объяснил:
— А то найдут дотошные милиционеры, услышат, что разит пороховым нагаром, пришьют, будто я селькора какого-нибудь хлопнул. Это теперь в моде — селькоров гробить.
Босая невестка, бесшумно мотаясь по деревянному полу, накрыла на столе ужин.
Со двора, осыпанный сенной трухой, вошел отец Пафнутий. По-купечески расправляя пышную молодую бороду, пробасил:
— Мы тут молились и святой водой кропили хворую — не помогает. Видимо, грешна дщерь.
— Давай и нам свяченой воды, — потребовал старик, и невестка, понимая его с полуслова, поставила на стол заткнутую кукурузным початком бутылку желтого самогона и три цветных хрустальных бокала с тонко нарисованными на стенках дворянскими гербами. Поклонившись, сказала:
— Добре здоровье пьющим.
Федорец ел жадно и торопливо, много пил, а охмелев, принялся выхваливать отца Пафнутия перед ветеринаром:
— Ты не смотри, что поп. Он у Нестора Ивановича в пулеметчиках на балансе числился. И в правительство куприевской республики выдвигался на должность начальника синода или, на худой конец, на главного архиерея. Памятую, на заседании, когда загорелся спор о флаге республики, выхватил отец святой из кармана штанов строкатую юбку своей полюбовницы и во всеуслышанье брякнул: вот вам флаг, лучшего не придумаешь!
Отец Пафнутий расхохотался так басовито, что в горке задребезжала дорогая посуда, выменянная у городских за харчи. Поп взял в руки опорожненную бутылку.
— Христя, — позвал он Илькову жену, — пожертвуй нам еще пузырек иорданской.
Христя поспешно и угодливо соскочила с лавки, сунула маленькие босые ноги в стоптанные валенки, выбежала в сенцы, хлопнула крышкой погреба. Вскоре вернулась с бутылкой, которая вспотела, едва ее поставили на стол, обильно заставленный закусками.
Поп тут же приступил к воспоминаниям:
— Улетело золотое времечко, и даже не знаю — возвернется ли. Помню, как с Каретником уходили из Крыма. Взяли Турецкий вал, и Фрунзе, несмотря на уговор с Махно, приказал разоружить два наших полка — пулеметный и конный. А полки эти отличились в бою с Врангелем на Литовском полуострове. Ну, мы, конечно, не дались. Вся 4-я Красная армия кинулась нам наперехват. А мы назад в Гуляй-Поле, снова через Перекоп с боями. Весь час отходим наметом, а над нами, будто коршуны, кружат аэропланы, боятся нас потерять из виду… Кони летят, а я на полном скаку припал к «максиму» и кошу красных, и кошу, как траву. По пол-ленты за один раз выпускал. Ночью мой пулемет как раскаленный уголь горел.
— Да, было времечко, — поддержал Федорец, закусывая соленым кавуном. — Поднакопили тогда добра. И надо теперь не сидеть сиднем на том добре, а маневровать, пускать его в оборот, бо сомнуть незаможники, — и он кивнул на тускло поблескивающие на стене картины. — Хлебом тоже треба робыть политику. Выгодней дать весной взаймы соседям полсотни пудов зерна и таким чином уберечь пятьдесят пудов от разверстки. Ты там втолкуй нашим, шо, давая в долг, мы в узде держим мужиков, а они благодетелями нас почитают. Двойная выгода.
Во дворе залаял волкодав. Федорец встал, прислушался, поглядел на полку с газетами, под которые сунул обрез и две обоймы патронов. Собака еще раз-два брехнула и умолкла.
— Вот они, газетки кронштадтские, называются «Красный Балтийский флот». — Федорец показал на полку с мисками, где лежали газеты, сложенные стопкой, как блины. — Ты почитай резолюцию коллектива РКП(б) дивизиона эскадренных миноносцев. Вникаю я в нее, и сердце радуется: ни слова в резолюции нет про эту там классовую борьбу, про руководящую роль большевиков, про задачи партийных организаций флота.
Иван Данилович потянулся к полке с газетами, увидел Евангелие, поверх него «Капитал» Маркса. Взял церковную книгу и перелистал страницы, густо исчерканные химическим карандашом.
— А где же твоя главная хозяйка? — вспомнив о второй жене Федорца, спросил Иван Данилович и не стал брать газеты.