– Только одно условие – пока идём, никаких ваших крестных знамений. Сами понимаете, Аннуин – это вам не мир смертных. Съест за святотатство и не подавится. Вижу, вы поняли. Тогда идёмте.
Я был знанием Мананнана о Риме
Рим бежит спустя столетья
Из Британии огромной,
От гойделов и от саксов
И от пиктов диких орд,
От деметов и корнубов
И от Севера седого,
От сарматов-расселенцев,
Чей далек стрелы полёт.
Прочь бегут латифундисты,
Эквиты и ветераны,
Каждый день под новый парус
Ветра западного ждут.
В страхе перед прежним миром,
В отвращении – к чужому,
Но с надеждой в новом месте
На века найти приют.
Из пределов, где когда-то
Гордо аквила сияла,
Рим бежит, забыв, наверно, –
Риму некуда бежать.
Потому что плоть от плоти
Рим с Британией давно уж,
И теперь вдвоём решать им,
Или жить, иль умирать.
Потому что Рим британский,
Он не в Риме появился,
Он – в Британии рожденный,
Не на склонах Апеннин.
И навряд ли беглецов тех
Кто-то ждёт на континенте –
И в столь разных новых землях
Их исход, увы, един.
Идя сквозь Аннуин, они слышали мысли друг друга:
– Говоришь, бывший друид?
– Но я не говорил тебе об этом, господин.
– Разве друиды бывают бывшими?
– Наверное… Я-то есть.
– Видать, пересидел я у моря, раз до сих пор не понял, как изменился мир. И знаешь, тогда, все эти неполные два человеческих века, даже он на меня не взглянул.
– Кто?
– Отец. Лир. Море. Забыл, что ли, бывший?
– Я? Нет, я так… задумался. А почему?
– Что «почему»?
– Почему забыл?
– Потому что – Море. Бескрайнее, безбрежное. И не замечающее мириады своих детей. Возможно, это меня и подстегнуло когда-то. Подстегнуло к тому, чтобы в итоге стать тем, кто я есть сейчас.
– Ты велик, господин…
– Вот этого не надо. Тем более что ты чтишь совсем другого, не нашего бога.
– Да, и он велик.
– Прекратить! Мне всё равно, что тебе ни разу не доводилось ходить со мной через Аннуин. Мне всё равно, кого и почему ты почитаешь. Я обещал Керридвен доставить вас в Эрин живыми и невредимыми. Поэтому не гневи Аннуин прославлением того, кто присваивает себе наш мир!
– Прости, господин.
Молчат, идут вереницей. Манавидан впереди, прокладывает тропу, Блехерис – сразу позади, не отстаёт, понимает, чем это чревато. Ллейан уцепилась за плечо наставника и пугливо озирается по сторонам. Грани Аннуина отзываются на её страх жутковатыми тенями, но сила Аннуина питает беременную волшебной двойней молодую женщину.
– Ты, наверное, уверен, что, кроме Йессу Гриста, ни один бог не считает себя Единым? Как же ты ошибаешься! До него был Митра, которого я почти не знал. А прежде них обоих был Рим.
– Рим? Но Рим – не бог.
– Увы, но бог. Рим – самый настоящий бог, претендовавший на всеисчерпывающее единство. И неважно, склонялся ли ты перед ножом самого занюханного поварёнка в солдатском каэре или пел хвалебные песни очередному императору. Все это – суть поклонение Риму, признание его силы и власти, коей он своими девять раз тысячными армиями принудил тебя покориться, нужною рукою в нужное время надавив на твой самый главный страх. Рим создавался как бог. Верою в истинность его порядка, ценностей, образа бытия. Если править, то по-римски. Если владеть рабом, то по-римски. Если воевать – тоже по-римски: Рим воюет, остальные или помогают, или покоряются. Третьего не дано, как у них говорят. Третье – это обращение в небытие всего, что дорого тебе и твоему роду. Десятки императоров сменились за века, как я узнал. Они порою резали друг друга словно свиней, поднимали друг на друга свои легионы, даже отделяли себе от Рима огромные куски, но лишь на время. Бывало, что поступали вполне благостно – становились соправителями. Были алчные императоры, слабые императоры, трусливые, коварные, даже те, кто самой жизнью своею на все лады извращал естественную природу человеческого бытия. Но все они, сперва живые, а потом и мертвые, остаются частью Рима. Рим-государь вечен, меняются лишь лица, и неважно, насколько часто. И пусть пал этот Рим, на восходе вырос второй, а вслед за ним, возможно, будет и третий – всё равно это будет один и тот же Рим, которому подчинены и верно служат даже боги его народа, покуда он от них не откажется. Чем стал бы ваш христианский господь, не будь Рима? Покровителем закрытого сообщества фанатиков в знойной пустыне на краю мира? Он вырос и расцвёл буйным цветом на землях, скованных железною волею этого вселенского порядка. Йессу Грист вобрал в себя Рим, принял от Рима игровой мяч и теперь из прежних его богов вовсю творит кого-то наподобие фоморов, хоть это и окажется бесполезным по итогу.