Обычай, что очень суров,
Жизни своей картины
Тебе пропеть я готов.
Длинны и белы мои руки,
Как моря девятый вал,
Я сферы сакральной науки
Столетьями познавал.
Во мне безначальной отвагой
Блуждало сознанье эфира.
Я создан был магом из магов
В эпоху творения мира.
Немногие знают ответы
О тайнах магических звёзд,
Про жезл чудодейственный Мэта,
Что в роще священной рос.
Возрождались и гибли светила,
Другие светила губя.
Как же много миров уже было,
Из Аннвна явивших себя!
На рассвете весёлым звоном
Наполнен был Хлоугхор,
Со мною стоял в обороне
Отважный Дилан Айл Мор.
Я, укрытый моллюска пурпуром,
В глубинах морских засыпал,
Я жил во дворцах лазурных,
С драгонами в ночь пировал.
Я помню два острых копья,
Сошедших на землю с неба,
Желавших повергнуть меня,
Лишить долгожданной победы.
Хоть восемь десятков раз
Был ранен жестоко в сраженье,
Не пробил тогда мой час,
И я избежал пораженья.
Я в вепря не раз превращался,
На вепря охотился сам.
Исчезнув, всегда появлялся,
Охоту трубя по лесам.
И гибель народов целых
Сменялась рожденьем из праха,
И все восхваляют смелость
Мою и мою отвагу.
В горах я ползал змеёй
И рыбою в озере плыл,
Светил я лучистой звездой,
Но злою звездой я был.
Сутана моя всех сутан
Красней. Чародейскою чашей
Я мог насылать туман,
Неделю страну скрывавший.
Четырежды двадцать колец
Дыма над головою
Тому подарю, наконец,
Кто их унесёт с собою.
Помыслов чистых силой
Напоил боевой кинжал.
За все сокровища мира
Я бы его не отдал.
Моя лошадь чайки быстрей,
Чьё гнездо скрыто скалою,
Венец мой из красных камней,
Мой щит – с золотой каймою.
У меня сотня долей в добыче –
Доказательство мощи моей;
То войны нерушимый обычай:
Тем почёт, кто в бою всех злей.
Когда-то я был пастухом,
Прежде чем мудрецом родиться,
Я бродил по земле пешком,
Городам чудесным дивился.
Золотом под небесами
Стал я богаче других
И наслаждаюсь трудами
Мастера дел золотых.
И мудрость друидов верховных
Средь лесов и журчания вод
Предрекает в явлениях новых
Артура грядущий приход.
– По-моему, ты мудоплёт, – размашисто-ритмично, в тон Талиесину, произнесла Гвенддид. – Ибо только мудоплёт может приписать своей ничтожной персоне сотворение Блодейведд.
Сестра стояла позади барда, когда говорила эти слова, и тот от неожиданности сдавленно, почти по-девчачьи пискнул и отскочил в сторону.
– И эту чушь о себе-любимом ты читаешь знатным пентеулу и вледигам?
– Гвенддид! – Талиесин, узнав-таки мою сестру, попытался изобразить на лице и в голосе неподдельную радость, но это у него получилось неважно. Неподдельность ему вообще давалась с трудом. Контур его тела зарябил: видимо, Талиесин тут же попытался по старой доброй привычке перекинуться в какого-нибудь зяблика и упорхнуть прочь. Но я заранее вплёл заклинание и крепко держал его на пальцах, поэтому у дарования ничего не получилось. А Гвенддид своим «мудоплётом», кажется, сымпровизировала некую усеченную версию песни поношения с явным прицелом на язык барда, поэтому следующая попытка избегнуть продолжения внезапной встречи с помощью какого-нибудь словесного заклинания заставила нашего давнего знакомого поперхнуться собственной речью.