– Мирддин! – настроение барда ещё больше испортилось, когда он увидел рядом с сестрой меня. – А я тут… э-э-э вот, репетирую.
– Знал бы великий Мат ап Матонви, как ты тут репетируешь и коверкаешь его имя, ох, несдобровать тебе, Светлячок.
– Я теперь не Светлячок, – запротестовал бард, – я теперь Талиесин – Сиятельнолобый.
– Мы видим – аж блестит, как ты через него ауэн гоняешь. Причём чаще всего без толку, – усмехнулась Гвенддид. – Жаль, бабуля Керридвен, когда, наконец, разрешилась тобою, не решилась стереть тебе память о прошлом.
– При чём тут Керридвен?! – запальчиво отозвался Талиесин, выглядевший теперь не столь напыщенно, а напоминал обыкновенного нахохлившегося деревенского петуха, которого только что немного поклевали. – Это всё Котёл! Великий Котёл мудрости!
– Знаем-знаем, а также волшебства, провиденья, воскрешения, изобилия и жертвоприношения, – сказал я. При слове «жертвоприношения» барду сделалось совсем нехорошо – он, видимо, понял, в какую историю вляпался на самом деле.
Я продолжил:
– Волшебную силу Котёл тебе дал. И мудрость тоже. Иначе ты не понял, как можно постоянно сбегать от бабули в различных воплощениях. И даже наш отец Морвран не помог бы тебе своими тайными тропами. Далее в каком-то смысле ты воскрес в человеческом обличии, переродившись семенем в чреве Керридвен и с младенчества помня всё, что было прежде. Теперь дело за жертвоприношением.
Талиесин громко сглотнул.
– Не переживай – всё пройдет без боли, – произнес я, на пару с Гвенддид раззадоренный видом хвастливого лгунишки, уже задававшего в Придайне моду на небылицы, чего мы с сестрой, судя по всему, оба терпеть не могли. – Твоя жертва – это служением нам и нашему делу ровно один год и один день.
– Э, нет, – запротестовал Талиесин. – Бросьте эти ваши божественные штучки! Год и день – это метафора вечности.
– Мета что? – не поняла Гвенддид.
– Неважно. Мудрёное эллинское слово, которое сегодня, как считается, должны знать все новомодные барды Придайна, – съязвил я. – Означает перенос того же смысла с одних слов на другие.
– А, ну да, заклинание, – по-нашему поняла Гвенддид.
– Почти, – уточнил я. – Эллины уже давно не колдуют, как это водилось у них в дни до Кесаря. Поэтому сказители старой школы решительно против заимствований с юга. Но нашему юному одаренному, как сам Огма, другу, желающему сразить слушателей наповал своими… метафорами, вся наша старая школа до звезды. Ну ничего, побродит с нами – пообтешется.
– Я на год и день не подписываюсь! – запротестовал Талиесин.
– Ты и писать-то, поди, не умеешь, – съязвил я. – А насчёт года и дня всё просто. Тебе Керридвен жизнь подарила? Подарила. Хотя за то, что ты, суслик, натворил, можно и в Аннуин – в один конец, так сказать. А мы, как ты помнишь – внуки Керридвен. И по роду нашему заявляем своё право на твой долг. Жизнь за жизнь. В общем, мы её арендуем. Не навсегда. Если выживешь.
А Гвенддид добавила:
– Или, ежели ты не согласен, мы отыщем старого мудрого Мата ап Матонви и расскажем, что ты тут про него и его знаменитого ученика Гвидиона сочиняешь. А Мата, что о нём самом говорят, в последнее время мало волнует. Но после того как Гвидиона посадили в Крепко-Накрепко, Мат очень сильно по любимому воспитаннику тоскует. И не потерпит, чтобы какой-то клещ из человеческого племени порочил его имя.
Талиесин глядел на нас недобро, но беззащитно.
– Ладно, – вздохнул он наконец, – будь по-вашему. Всё равно сейчас не сезон, и пиры у знати – редкость. А на подачки постояльцев придорожных харчевен много не заработаешь.
– И всё-таки поганые у тебя вирши, Талиесин, – решил я добить его, не погрешив при этом против искренности. – А потом ещё скажут, что ты классик.
– Чего? – не понял тот последнего слова.
– Учи латынь, – догадалась Гвенддид, – средь голытьбы Старого Севера за умного сойдешь.
Мы переночевали там же, где и встретились, на постоялом дворе, а на утро отправились в путь.