На следующий день я сидел на втором этаже ресторана «Полное затмение». Вдоль длинной стены тянулась стойка, на стеклянной матовой двери рядом было написано «Туалет». Тихо играло радио.
– Я хочу бифштекс с грибами и овощами, – сказал я официанту, – если только овощи свежие, а не из банок. Потом зеленый салат и кофе.
Я подмигнул, и в стакан с имбирным ситро мне плеснули виски. Хотя этикетку бутылки явно делали резиновым штампом, пойло было неплохим.
Я выпил и стал ждать.
Я знал, как это будет: может, я и не услышу звука, но почувствую толчок. Вот это мне больше всего не нравилось на войне – когда земля начинала трястись. Я сразу вспоминал 1906 год в Сан-Франциско, день, когда я стал бездомным сиротой: мать завалило обломками нашего дома, а отца расстреляли солдаты спешно введенного в город 22-го батальона. Он был неграмотный, мой старик, и не читал прокламацию мэра Шмитца, по которой федеральные войска, полиция и спецпод разделения были уполномочены расстреливать на месте за мародерство и другие преступления. А даже если бы читал, не сообразил бы, что в апреле 1906 года мародером может быть признан человек, пытающийся вынести из-под обломков собственного дома подушку и одеяло.
Старик был затюканный жизнью плотник, и мои уличные замашки никогда ему не нравились.
Мир его праху.
Говорят, некоторые полицейские неплохо поживились тогда. Может, с тех пор я и недолюбливаю копов.
Сегодня тряхануло ровно в три. Когда дело касалось взрывчатых механизмов, Леон Бернштейн был точен как часы.
Дверь туалета только слабо звякнула. Ни одна бутылка не разбилась.
Посетители «Затмения» высыпали на улицу. Бежали взволнованные люди без шляп. Машина, набитая полицейскими, обогнала меня на предельной скорости, какая была ей доступна. Проехала «скорая», звеня колоколом, забирая по тротуару там, где движение было гуще. Керни-стрит я пересек рысью. Темный проулок, уходивший в сторону Бродвея, был – пекло в праздник.
Самый праздник был там, где недавно стояла стена двухэтажного дома. Теперь мелкая кирпичная крошка покрывала искореженные остатки автомобиля и труп неизвестного мужчины.
Рядом со мной пронесли носилки, и я услышал тихий вой, такой тихий, что и криком не назовешь. Но в нем, в этом вое, будто слился страх всех, кто боится смерти.
– Что случилось? – спросил я.
– Ребята О'Лири подорвали итальяшек, – ответил возбужденный мальчишка. – Два клиента скопытились, а шлюхам – хоть бы хны.
Я давно заметил: мальчишки – они всё узнают первыми.
Высокая и стройная Филис была одета в голубое платье, открывающее то, что стоило показать: плечи, шею и верхние пять дюймов спины. Овальное розовое личико и волосы самого рыжего цвета, какой может дать хна. Одним словом, она совсем не походила на свою сестру.
Втроем мы сидели в гостиной Витторио Компито и пили пшеничный виски, разбавляя его шипучкой из сифона.
– Похоже, в самом деле канадский, – сказал я, приканчивая третий стакан.
– Ни в чем нельзя быть уверенным, дорогуша, – ответила Филис. – Эти ирландцы такие прощелыги. Никогда не знаешь, что они туда добавляют. На прошлой неделе Витторио принес бутылку джина – так мне показалось, что это была опийная настойка.
Она нервно улыбнулась, обнажив острые зубки, чуть испачканные в ярко-красной помаде.
– Я чувствую, мама не зря за тебя волновалась, – строго начала Салли. – Она просила тебе передать…
Чего боялась ее мама, я так и не узнал: дверь с грохотом распахнулась, и вошел Витторио. Это был плотный, смуглый, моложавый мужчина, с широкими скулами и узко посаженными глазами, одетый в черную шляпу-котелок, прекрасно сидевшее черное пальто, темный костюм и черные ботинки; складывалось впечатление, что все это он купил в магазине каких-то пятнадцать минут назад.
– Милый! – закричала Филис, кидаясь к нему на шею. – У нас гости. Это друг Салли, она познакомилась с ним в поезде…
– В том самом поезде, – проскрипел Витторио, – который привез сюда этих чертовых взрывников-ирландцев.
Голос у него был низкий и сиплый. Он подошел к столу и налил себе виски.
– Если настала пора собирать виноград, – сказал я по-итальянски, – я умею обращаться с серпом и винным прессом.
Он посмотрел на меня изумленно.
– Ну и акцент у тебя, – сказал он по-английски. – Ты что, итальянский в колледже учил?
– Под Витторио на Пьяве, – ответил я. – Там было жарко, но у местных девушек многому можно было научиться.