— Был. Они уже давно разведены.
— Покажите справку о разводе.
— Ее муж сбежал в Швецию.
— И того лучше! А! Этого я не знал. Стало быть: руководитель учреждения установил интимные отношения с женой предателя.
— Как вам не стыдно, Барлотти! Это же лучшая актриса нашего театра. Какое отношение она имеет к предателям? Поставлен вопрос о присвоении ей почетного звания.
— С одной стороны, главная актриса, с другой — жена предателя. Учитывая только что установленные биографические данные, почетное звание ей не присвоят.
— Не вы его будете присваивать, и никто вашего мнения не спросит. Руки у вас коротки, да и разуменья маловато. А что до моих интимных дел, то попрошу не совать в них свой нос!
Так окончился этот отвратительный разговор. Барлотти побежал куда-то кому-то жаловаться, а потрясенный Витол сидел и думал. Через два дня ему стукнет сорок. Война в Испании, лагеря для интернированных, опасности и вечная настороженность подпольного существования во время оккупации сделали его жизнь одинокой. И вот теперь, когда едва расцвело несмелое, хрупкое чувство, сразу же нашлись люди, готовые все испоганить и запятнать… Вместо того чтобы по-настоящему отдаться делу, работать, мечтать и создавать, его ближайший помощник в театре занимается тем, что мутит воду. Теряет время, преследуя своих работников необоснованными подозрениями.
«А может быть, это я не подхожу для такой трудной должности? — думает Витол. — Слишком я восторженный, слишком мягкий? Слишком полагаюсь на Даугавиетиса? Но комсомольцы меня поддерживают, это придает силы. Ну, так как же? Надо бороться!»
Холодный ноябрьский день. В своем кабинете за письменным столом сидит Барлотти и листает газету. Ему нечем заняться. Входит секретарша и говорит:
— Освальд Иванович, в приемной — ваша мать. Только что приехала из Мадоны. Впустить ее сразу же?
— Мать? — охваченный дурными предчувствиями, выдыхает из себя Освальд Иванович. — Ах вот как… Хорошо, скажите, чтобы она посидела. У меня есть несколько срочных дел. — Он выхватывает из папки какие-то бумаги и вертит их в руках. — Мать! Да что же это в самом деле?
После своего возвращения Освальд еще не встречался с матерью. И вообще не подавал никаких признаков жизни. Он не признает семейственности. До войны, правда, ездил к ним в гости, но всегда начинались споры о политике. Оба они — и отец и мать, — мягко выражаясь, убежденные реакционеры. За землю держались, за скотинку. Каждому свой уголок, свой кусочек земли… Впоследствии Освальд вообще там не показывался. Отрекся, так сказать, от родителей. Есть и такая возможность — отречься от родителей. Можно и фамилию сменить, но с этим он, к сожалению, опоздал. Что же теперь делать? И откуда, черт побери, она узнала, где я работаю?
Барлотти нажимает кнопку звонка.
— Впустите гражданку Барлотти, — говорит он.
Секретарша только глазами хлопает.
Мать, слегка прихрамывая, устремилась к сыну. Освальд остался спокойно сидеть за письменным столом. Любезно показал на стул. Так же, как любому посетителю, пришедшему к нему по делу.
— Прошу!
Однако старушка вовсе не собиралась сидеть. С узелком в руках она обежала вокруг стола и, всхлипывая, собралась броситься в объятия сына.
— Осинька! Мальчик мой! Счастье-то какое, что довелось мне опять увидеть тебя да встретить. Это господь тебя хранил, вот ты и вернулся. Целый и невредимый! Вижу-то я уже плохо, неясно, но сразу тебя узнала. С лица такой же, похудел только, ну и морщины. Тяжелые времена пришли, я понимаю. Война. У нас, правда, припасов маленько поднакоплено. Коровенку, слава те господи, оставили. Вот я и прихватила для тебя узелок — маслица, хлебца свежеиспеченного. А это — подарочек. Рукавицы тебе связала, латышские, национальные.
— Национальные рукавицы, — в отчаянии твердит Освальд. — Почему национальные?
Мать сначала не понимает, но потом ей приходит в голову, что у сына, наверное, разболелись зубы.
— Да, нагрянули холода, вот и застудился ты. Ну бери, бери: рукавички на пользу пойдут. А масло в прохладное место положи.
Неожиданно мать начинает плакать.
— Ты же еще не знаешь… горе-горюшко! Отца взяли. На прошлой неделе явился милиционер и увел его. А уходя, отец попросил меня в Ригу съездить и обо всем Осе рассказать. Может, ты чем-то помочь сумеешь… В хлеву нашем чьи-то ружья нашли да патроны, под соломой спрятанные. Три раза в наш дом какие-то люди из леса врывались, отца застрелить хотели, ключ от хлева требовали. Потом подоили корову и ушли. А уж после их изловили и стали они показывать те места, где ружья у них попрятаны. И у нас, стало быть. Ты же знаешь, отец с такими не водился, ты можешь поспособствовать. Его в Ригу привезли, на следствие… горе-горюшко!