Получил я от совершенно незнакомого человека письмо с довольно толстым приложением, написанным на машинке. Мне предлагали сюжет. («Нет, вы только посмотрите! — усмехнулся я. — Всю жизнь доброжелатели снабжают меня сюжетами, а я ни одним из них не воспользовался»).
Удивительным образом этот машинописный текст совпадал в самой сути с содержанием тетрадки, которую подарил мне пятьдесят лет назад Атис Сизелен. Только подход моего корреспондента был иным — он рассматривал события с другой точки зрения, как бы высвечивал оборотную сторону медали. Такое психологически-стереоскопическое изображение (в разных ракурсах) пробудило во мне внезапный интерес к забытой теме «вдовьего сына». Самым ценным было то, что автор письма был лично знаком с молодым Межсаргом, ныне — всемирно известным пианистом, в бытность его студентом Венской консерватории. Он писал также, что знает и некую почтенную даму, которая хорошо помнит события, связанные с похождениями сына Яниса Межсарга, и может во многом помочь автору. Чтобы не объяснять долго и нудно, почему я взялся все-таки за сочинение (реализацию) этой повести, прошу читателей самих ознакомиться с вышеупомянутым письмом. Вот оно.
«Уважаемый господин, то есть гражданин писатель!
Виртуоз на рояле… Что бы вы сказали о таком заголовке? Не виртуоз за роялем, а также не виртуоз под роялем. Этот человек был настолько беден, что в комнатушку, которую он снимал в Бригиттенауском предместье, у хромого сапожника, не вмещались ни стол, ни кровать. Всю комнату занимал тускло-черный «Blüthner» — концертный рояль, взятый напрокат по дешевке у какой-то фирмы антикварной мебели. Весьма удобный инструмент. Вечером, собираясь на боковую, молодой человек расстилал на крышке рояля пуховый матрац, стелил простыню, накрывался одеялом — получалось удобное ложе для сна. А по утрам убирал постельные принадлежности, а на крышке рояля опять расстилал домотканую льняную скатерть. Теперь это был обеденный стол, на который он ставил поднос с чашкой кофе и двумя хрустящими рогаликами — вот и все, что мог разрешить себе на завтрак этот человек. Ибо, как я уже сказал, он был невообразимо беден. В начале каждого месяца ему приходили неизвестно откуда денежные переводы. Небольшие, иногда даже весьма смехотворные суммы. Но удивительным образом, располагая только этими переводами, мой консерваторский приятель сводил концы с концами. В срок вносил плату за обучение, за прокат инструмента. И давал хозяину квартиры за постой. Еще и на завтраки оставалось, а изредка даже на ужин. Что касается обедов, то он наловчился пробираться в столовую венского рабочего профсоюза — на противоположной стороне улицы. Шмыг в зал, и за несколько шиллингов глотает себе на здоровье макароны с мясным соусом, объедение… Но не подумайте, что этот человек выглядел худым, высохшим, как скелет. Нет, отнюдь: это был блондин крепкого телосложения, мускулистый и, что хочется подчеркнуть особо, необычайно красивый собой вопреки своему низкому происхождению. Работницы, обедавшие в столовой, были не прочь завести с ним шашни, он, однако, — упрямая деревенщина — не удостаивал вниманием этих вертихвосток, ни разу не соизволил даже улыбнуться.
— Овчинка выделки не стоит! — объяснял он мне. — Я с детства привык есть в меру. А тут, в Вене, прямо-таки разъелся.
По классу фортепьяно мы с ним занимались у одного профессора. В последнее время я иногда (из чистого любопытства) наведывался к этому бригиттенаускому трезвеннику, хотя он и не любил, когда ему мешали работать. Безумно трудолюбивый малый! Это крестьянское усердие действовало мне на нервы. Я хотел было подбить его на ничегонеделание, но даже в Гринцинг не сумел сманить. Посулил пиво — тоже не помогло. Он, видите ли, дал зарок отринуть от себя все, что в жизни не пригодится. Думать только о намеченной цели — о карьере виртуоза.
«Ну и бог с тобой!» — решил я и оставил его в покое. А он продолжал исступленно работать. Когда уставал играть, открывал окно (из него был виден Пратер) и, сняв с полки гантели, накачивал мускулы или ровно и глубоко дышал свежим воздухом. Словом, плебей, который вознамерился во что бы то ни стало выбиться в люди. Раб своего характера. Однако этот человек обладал фантастической способностью приспосабливаться к окружающей обстановке. Если на первом курсе он еще говорил с заметным иностранным акцентом, то вскоре насобачился болтать на венском диалекте не хуже самих венцев. Я же и по сей день не сумел овладеть как следует австрийским выговором. Любому, кто слушает мою речь, сразу ясно, что говорит прибалтийский немец. Ему легче было уловить особенности иностранного языка — он в детстве говорил только по-латышски.